Время от времени Лия оглядывалась на него, что-нибудь говорила. А не то просто смотрела на него и опять отводила глаза.

Из дому вышла Мейзи, увидела его. Глаза ее заблестели, губы растянулись в широкую счастливую улыбку. Она тоже поняла, что он вернулся к жизни. Подбежала к нему, похлопала по плечу. Он посмотрел на нее и улыбнулся. Она не сказала ни слова. Просто похлопала по плечу и посмотрела, а потом ушла в дом.

— Вот кто хороший, — сказала ему Лия, перекрикивая окружающий шум.

— Знаю, — сказал он вяло.

— И любит тебя, — сказала Лия.

Он молча отвернулся.

Из дома вышел Йоханнес. Лина висела у него на руке. Йоханнес был пьян. Оттолкнул кого-то с дороги.

Человек расплескал пиво. Стал ругаться. Йоханнес схватил его за шиворот своей огромной рукой и приподнял в воздух. Тот слабо квакал и отбрыкивался.

— Я Й.-П. Вильямсон, — взревел Йоханнес. — И я тебя, сукина сына, одной левой уложу.

— Отпусти его! — крикнула Лина и залепила ему оплеуху.

Лицо Йоханнеса изобразило оскорбленную невинность. Он разжал пальцы, и жертва его плюхнулась наземь.

— Ты меня ударила, сестра Лина, — возопил Йоханнес жалобно. — Меня ударила. — И заплакал.

Йоханнес в слезах — на мгновение это ошеломило Лию — он такой огромный, такой силач — и плачет, но тут же она рассмеялась — очень уж это было уморительно.

— Ты меня ударила, — вопил Йоханнес, и слезы текли у него по щекам. Его Лина тоже начала всхлипывать, скоро они уже ревели на два голоса.

У Лии бока тряслись от смеха. Кзума не мог сдержаться и тоже засмеялся. Тот несчастный, которого Йоханнес уронил, лежал на земле всеми забытый. Он лежал, на земле и надивиться не мог на такую картину: Йоханнес и его баба — в слезах.

Рядом с Лией какой-то мужчина усмехнулся. Йоханнес сделал шаг вперед, скорчил грозную мину, но слез не вытер. Усмешка застряла в горле у весельчака. Лия стала между ним и Йоханнесом. Человек стал озираться, ища выхода. Больше никто не решался смеяться — только Лия и Кзума. Из дома вышла Мейзи, увидела, что творится, зашлась смехом. Лия глянула на Кзуму, увидела, что он смеется, и в смехе ее зазвучала новая, веселая нотка.

Йоханнес и Лина жалобно плакали.

— В чем дело? — спросила Лия.

— Я его ударила, — сказала Лина и пуще заревела.

— Меня ударила, — пояснил Йоханнес.

— Ты этого чуть не задушил, — сказала Лия, пытаясь удержаться от смеха.

— Он меня первый ударил.

— Врешь.

— Это я вру? — спросил Йоханнес Лину и с силой толкнул ее.

— Не толкайся! — взвизгнула Лина и схватила его за руку.

Она хотела впиться в эту руку зубами, но он смахнул ее, как перышко.

— Спроси Кзуму, — сказал Йоханнес. — Он видел, как этот тип мне врезал.

Лия с улыбкой повернулась к Кзуме.

— Верно он говорит, Кзума?

— Нет.

— Ну так как, Йоханнес?

Тот повесил голову.

— Грубиян! — взорвалась Лина. — Проси у него прощенья. Скажи, что извиняешься. Ну же! — И двинулась на него, засучив рукава.

— Давай, давай, Йоханнес, — сказала Лия. — Ты мне отношений с клиентами не порти. Проси прощенья.

Лина подскочила к нему. Он чуть встряхнулся, и она отлетела. Потом неуклюже наклонился к распростертому на земле противнику и протянул руку. Тот боязливо поежился.

— Возьми его за руку, — учила Лия. — Он тебя не тронет.

Тот осторожно коснулся Йоханнесовой ручищи, и Йоханнес поднял его на ноги.

— Прошу прощенья, — сказал Йоханнес. Человек кивнул и пошел прочь.

— Сукин ты сын, — пробормотал Йоханнес.

— Вот и хорошо, — сказала Лина и взяла Йоханнеса под руку. — Теперь можешь купить мне выпить.

— Дай этой сукиной дочери выпить, — сказал Йоханнес и протянул бумажку в десять шиллингов.

— Сдачу сберегу. Тебе завтра понадобится.

И торговля пошла еще бойчее. Запах пива пропитал все вокруг. Голоса пьяных мужчин и женщин сливались в пьяный гул. Дышалось так легко, как дышится только в Малайской слободе и других трущобах в субботний вечер, такого воздуха нет нигде, кроме йоханнесбургских трущоб.

— Пошли, Кзума, я иду на свидание с дружком, у которого для меня есть новости.

Кзума вышел следом за Лией. Опора все маячила у калитки.

— Все спокойно, — сказала она.

— Иду узнавать планы полиции, — доложила ей Лия.

И они пошли. Лия поглядела на него, но он углубился в свои невеселые мысли.

— Я тоже по ней скучаю, — сказала Лия.

Кзума взглянул на нее. Ну конечно же, она тоже любит Элизу. Элиза росла у нее на глазах, значит, Элиза ей как дочка. Конечно, она тоже любит Элизу.

— Да, ты тоже ее любишь, — сказал он.

— Мы все ее любим.

— А она?

— Она любит тебя, Кзума. Я знаю. Я в этих делах разбираюсь.

— Но она меня бросила.

— И меня бросила. И Опору… А нас она тоже любила.

На углу улицы они подождали.

Прошло пять минут, десять. Потом показался черный полицейский на мотоцикле. Подъехал и остановился.

— Привет, — сказала Лия. — Какие новости?

— Я не спокоен, — сказал он. — Странно как-то на меня смотрят.

— Это твоя забота, — грубо отрезала Лия. — Я тебе плачу, чтобы узнавать их планы, а как на тебя смотрят, меня не касается. Что они решили?

— Трудная ты женщина.

— Это жизнь трудная. Что они решили?

— Нынче не придут, и завтра утром тоже, а завтра после обеда — да, и завтра вечером ни на час не уберут наблюдение.

— Так, — сказала Лия и отсчитала ему пять бумажек по фунту.

Он сунул деньги в карман и укатил.

— Завтра совсем не будем торговать, — задумчиво произнесла Лия. — Так будет лучше. А бидоны уберем сегодня. Ты как думаешь, Кзума?

— Я в этом не понимаю, — сказал он.

Домой дошли молча. У ворот их ждала Мейзи.

— Пошли погуляем, Кзума, — сказала она.

— Пойди с ней, — сказала Лия и подтолкнула его.

— Ладно.

— Но не очень надолго, — сказала Лия. — Сегодня надо убрать бидоны, ваша помощь потребуется. Ну, бегите.

Мейзи зацепила его под руку и повела в сторону Вредедорпа. Шли молча. Мейзи все сворачивала налево, и наконец они почувствовали под ногами траву.

— Это где же мы? — спросил Кзума.

— Это спортплощадка для цветных ребят, Фордсбург. На полпути между Малайской слободой и Вредедорпом. Давай посидим на траве.

Она села и его потянула вниз.

Они лежали на сочной траве — Кзума на спине, руки под голову, Мейзи боком к нему, опершись на локоть.

Кзума смотрел вверх, на молодую луну. Боль казалась такой обыкновенной. Неотъемлемой частью жизни. Он подумал о доме, о тех, кто там остался, и уже знал, что никогда не вернется домой. Ему и не хотелось домой. Это уже не был его дом. Но будь он сейчас там и лежи он на траве, вокруг были бы бесчисленные огоньки, загорались бы и гасли фонарики малюток светляков. И была бы тишина, без вечного гула, который слышится в городе. Но с домом покончено. Уход Элизы сделал это невозможным. Он ведь мечтал побывать дома с нею.

— Тихо здесь, — сказала Мейзи. — Мне нравится, Кзума подумал о светляках и не ответил.

Мейзи взглянула на него, потом куда-то вдаль.

Глаза ее выбрали далекий, бледный, подрагивающий огонек на горизонте. Свет до того слабый, что кажется— вот-вот погаснет. И она не сводила с него глаз.

— Кзума.

— А?

— Она была хорошая.

Он посмотрел на Мейзи, но промолчал.

— Она, когда решила уйти от тебя, заболела. И теперь, сегодня, где бы она ни была, она одинока и тоскует по тебе, потому что любила тебя.

— Не говори о ней.

— Мы должны о ней говорить. Ты о ней думаешь, а о том, что думаешь, лучше говорить.

— Я не хочу, чтобы ты о ней говорила.

Мейзи все смотрела на далекий подрагивающий огонек.

— Хорошо, буду говорить о себе. Потому что говорить я хочу. Я вся измучилась, поговорить мне будет полезно. — Она примолкла, облизнула губы и продолжала безразличным тоном, словно обсуждая какой-то пустяк. — Любить человека, который любит другую, — это мука. Может, это мучительнее, чем любить кого-то, кто тебя любит, а потом бросает. Не знаю. Знаю только, что это мучительно — любить человека, который любит другую. Смотришь на него, а его глаза светятся для той, другой, и сердце кровью обливается. Ложишься спать — и одна, и как будто никому ты не нужна, и думаешь: «Они вместе», — и это так больно, что и не уснешь. Все время носишь это с собой в груди. Смотришь на них, когда они вместе, и улыбаешься, а внутри боль. И так день за днем, все время. Вот это мука, Кзума. Вот эту муку я ношу уже несколько месяцев.