Лия была молчалива и холодна. Говорила только с Опорой. Ни одной слезы не пролила.

Весеннее солнце стояло высоко, когда Папашу похоронили на кладбище для африканцев на холме близ Вредедорпа.

Лина, подруга Йоханнеса, выпущенная в тот день из тюрьмы, плакала, не осушая глаз.

В голове могильного холмика Папаше поставили крест с номером. А под номером написали его имя. Звали его Франсис Ндабула…

Какое-то время Папашу будут оплакивать, а потом забудут, и поминать его имя будут редко. В конце концов главным местным пьяницей станет какой-нибудь другой старик, его, возможно, тоже прозовут Папашей. А того Папашу, Франсиса Ндабулу, забудут совсем. Будут вспоминать только в доме, где он жил, да и там память о нем постепенно станет слабой, туманной. Такова жизнь….

В вечер похорон Лия напилась. В доску. Кзума видел ее такой впервые. Она все время смеялась. Откидывая голову, притоптывала и, держась за бока, хохотала. И так раз за разом. Глубокий, радостный поток смеха словно омывал ее всю.

Элизу это злило, она не стала разговаривать с Лией. А Мейзи была с Лией ласкова. Обращалась с ней, как с ребенком. Велела делать то, другое, и Лия слушалась. Кзума заметил, как она смотрит на Лию и кивает головой. А раз услышал, как она сказала: «Бедная Лия».

Но Лия была пьяная и счастливая. Она всех звала в гости и поила даром. Пиво лилось рекой. Но тех, кто заговаривал про Папашу, тут же изгоняла, для них бесплатного пива не было, и продать им пива в доме Лии в этот вечер отказывались.

Неожиданно Лия вышла во двор и подняла руки.

— Тихо! — крикнула она. — Тихо!

Люди угомонились, все лица обратились к ней.

— Будем танцевать! — крикнула она.

Увидев Кзуму, подозвала его, он подошел. Она вцепилась в его куртку и тяжело привалилась к нему.

— Будешь танцевать со мной, — объявила она с милой улыбкой.

Элиза тронула Кзуму за руку, он обернулся.

— Я пойду в нашу комнату, — сказала она. Кзума кивнул.

— Я пойду с ней, — сказала Опора.

— Пусть идут! — крикнула Лия. — Пусть идут!

И окинула их мрачным взглядом.

— Думаете, ваши слезы и черные тряпки кому-то нужны? Думаете, если будете стараться держать себя в узде и ждать от других жалости, это поможет? Болваны! Что кончено, то кончено. Учительница — тьфу! — ты глупее всех. Слезы, слезы! Уходите, пока я не рассердилась и не убила вас обеих. Уходите! Вон отсюда! Обе уходите, ну! — В голосе ее прорвалось рыдание.

— Давай, Лия, танцуй, — тихо сказала Мейзи.

Элиза и Опора вышли. Кзума хотел последовать за Элизой, но знал, что нужно остаться с Лией. Он посмотрел на Мейзи.

— Надо остаться с Лией, — шепнула Мейзи. — Опора скоро вернется. Сердце у нее победило голову совсем не надолго.

— Пошли танцевать, Кзума, — сказала Лия.

Люди стали в круг. Кзума выжидательно смотрел на Лию. Лия ему поклонилась. Все захлопали. И Лия стала кружиться, все быстрее и быстрее. Словно не могла остановиться, словно что-то подталкивало ее, чтобы кружилась быстрее.

И вдруг — стон. Покачалась с ноги на ногу. Кзума увидел, что она сейчас упадет. Бросился к ней, но опоздал. Она упала мешком и застыла. Многие вскочили в круг, махали Кзуме руками, стали петь и танцевать.

Кзума поднял Лию и унес в дом. Люди решили, что так надо по ходу танца.

Кзума положил Лию на кровать. Скоро пришла Мейзи с мокрой тряпкой, стала промывать ей лицо. Лия открыла глаза и всем улыбнулась грустной, кривой улыбкой, потом закрыла глаза.

— Все в порядке, — сказала Мейзи Кзуме. — Теперь можешь идти. Она теперь успокоится. — Мейзи коснулась его руки. — Ты все хорошо сделал. Теперь иди. — И он ушел.

По дороге к себе он встретил Опору — она уже возвращалась.

— Ну как она, ничего? — спросила Опора, и он кивнул. — Она его любила, — только и сказала Опора и пошла дальше, а Кзума стоял и смотрел ей вслед.

Старая женщина, по походке видно. Усталая, истомленная старая женщина, которой комедия, называемая жизнью, порядком наскучила.

Кзума повернулся и пошел дальше. Он был сердит на Элизу. Почему она показала себя такой черствой? Почему не могла понять, что для человека главное? Хотела, чтобы он шел с ней домой, а он тогда был нужен Лии. Совсем не поняла, что происходит. Только Мейзи поняла — и осталась.

И оттого, что был сердит на Элизу, ему стало до странности печально и очень тяжело на душе. Внутри ощутилась огромная пустота, и его потянуло вон из города. Вон из этого места, где люди топят свои чувства и боли в вине, где тебе плохо, а другие этого не понимают.

Хотелось уйти от всего этого. Полежать на зеленой траве, глядя в небо. Он жалел, что вообще знал Папашу, потому что смерть Папаши огорчила его больше, чем смерть матери. С ней все было просто, можно понять. С Папашей — не то. Тут было много странного. Такого, что ему не понять. Такого, что заставляло двигаться на ощупь. А это не дело.

Он прошел мимо своего дома, до самого угла улицы. А там постоял, поглядел на улицу, на людей. Поглядел, как трое младенцев играют в сточной канаве. Как пьяная цветная женщина добирается домой, хватаясь за стены. Как три молодых человека, надвинув кепки на глаза, курят опиум и зорко поглядывают по сторонам— нет ли полиции.

Элизу на веранде он не увидел и не увидел, как она медленно приближается, глядя на него. Только услышал, как она тихонько его окликнула, а тогда вздрогнул, как ужаленный.

Дрожа, она просунула руку ему под локоть.

— Озябла, — сказал он.

Она покачала головой, потрогала его теплыми руками. Он почуял в ней что-то странное. Что-то, для чего не было имени. Она казалась прямее, сильнее, чем-то похожей на Лию. А посмотреть — та же самая. Та же красавица Элиза. Он забыл, что сердит на нее. В глазах таилось нечто такое, что сердиться на нее было невозможно.

— Не сердись на меня, — сказала она.

Мысленно он ответил: «С Лией ты поступила нехорошо», — но только мысленно. А вслух проговорил:

— Я не сержусь.

— Это хорошо. Сегодня я хочу, чтобы мы с тобой были счастливы. А ты хочешь?

И молила его глазами. Странная какая-то. Никогда ее такой не видел. Он решительно кивнул.

— Мы будем счастливы, — сказал он и подумал о Папаше.

— Пошли пройдемся, — сказала она.

И они пошли по улице, прочь от Малайской слободы и Вредедорпа, в самое сердце города и дальше. Шли молча. Дорогу выбирала Элиза. Оказались в местах, где Кзума никогда не бывал. Город теперь лежал позади них, Малайская слобода далеко влево. А Вредедорпа и видно не было.

Улицы стали шире, и людей на них не было. Вдоль тротуаров тянулись ухоженные газоны, росли деревья. В домах были большие окна-фонари, и с улицы было видно, как белые люди едят там и пьют. И слышалась музыка и веселый смех белых.

Было еще рано, всего восьмой час, и Кзума не торопился домой. Сегодня он вообще не спал после работы, но знал, что не заснет, и не мешал Элизе вести его куда хочет.

Дома кончились, дорога пошла в гору. Все время они молчали. Он чувствовал, что Элиза с ним, а в то же время и нет. Вот это и было странно. Поднявшись на холм, Элиза вздохнула и предупредила тревожно:

— Только не оглядываться!

Не оглядываясь, он подошел с ней к плоскому камню и остановился.

— Теперь гляди! — сказала она и вдруг обернулась.

Кзума оглянулся на ее возглас и увидел. У него даже дух захватило — под ним лежал весь город — Малайская слобода, Вредедорп, песчаные отвалы. И удивительно было все это видеть отсюда, словно сам он вознесся над ними, стал выше их. Он знал, что все это где-то там, но где именно — не знал. Знал сердце города, это каждому было ясно. Огни вспыхивают и гаснут — синие, зеленые, желтые. Огни сплетаются в кольца. Огни образуют лошадь. Строят дом в небе. Вот это и было сердце города, это каждый дурак знал. И он соображал, что Малайская слобода должна быть где-то справа, но где?

— Где Малайская слобода?

Элиза указала пальцем.

— Вон тот свет, видишь? Нет, синий. Теперь от него левее. Видишь, темное пятно и на нем только редкие огоньки? Это и есть Малайская слобода. А по ту сторону моста — Вредедорп.