— А-а-а..

На время вынужденной отлучки Анфисы из цеха обязанности ее по профкомитету выполнял Евграша Цыбик, секретарь профкомитета, и в первую же неделю весь цех приметил перемену.

В сложном союзном механизме все было как будто бы на своем месте, и все шестеренки этого механизма, от малых до самых значительных, продолжали размеренное движение; по каждому сектору, бегали свои организаторы, каждый организатор подгонял свой актив, и как всегда, без перебоя, в положенные дни комитетчики собирались на заседания. И, однако, не было активиста в цехе, который про себя не думал бы, что с уходом Анфисы Карпухиной какие-то винтики не в ходу, какие-то болтики разболтались. То да не то, те же щи, как говорится, да пожиже, и сравнивать их — Анфису с Цыбиком — невозможно! Евграша расторопен, а та вдвое расторопней; Евграша зорок, а у той и на затылке глаза; Евграша речист, а ту и с полслова понимали… Вот вам и женщина, слабый пол!..

Странное творилось с Максимом в ту пору. Бывало, стоит у своего верстака, за сетчатой оградой, в самом хвосте цеха, и нет у него ни к чему интереса! Кто куда спешит, кто о чем говорит, какие собрания полны, на каких пусто, — зачем все это слесарю Карпухину?.. Стоит он у тисков, молоточком постукивает, рашпилем позванивает, часть к части пригоняет, и нет ему ни до чего дела.

Человек он маленький, на каждом посту — свой командир, и пусть каждый ответ за себя держит… Уселась, к примеру, Анфиса на командное место, так и пусть озирается на всех: одному угождает, другому глаза рвет, — нет и не было тут заботы Максиму Карпухину.

И вдруг с уходом Анфисы все переменилось.

Прежде всего начали заглядывать к Максиму люди: один насчет здоровья Анфисы Сергеевны справится, другой попросит бумажку ей передать, третий так, без особого повода, мимоходом. Больше было последних, притом работниц.

И всем им Максим должен был как-то откликаться. Сначала это не нравилось ему, затем, поняв, что говорят с ним не ради зубоскальства, стал с людьми приветливей, а потом его даже коробило, если человек, еще вчера мыкавшийся заодно с Анфисой, проходил мимо молча, как будто и не было на свете ни председательницы цехкомитета, ни ее мужа, Максима.

Он и на собрания принялся похаживать, особенно если на повестке дня стояли вопросы, близкие работе Анфисы. Приходил, правда, одним из последних, усаживался в уголку, подальше от президиума, и слушал ораторов так, словно у него болели зубы. Но это все было только снаружи, чтобы не подумали люди, что трепался Максим из-за жениных интересов. Втайне, про себя, он прикидывал каждое слово оратора и, если говорили о неполадках, прямо или косвенно связанных с председательницей, настораживался, а иногда и вскипал: хорошо-де вам болтать, попробовали бы сами на месте Анфисы Карпухиной посидеть, квасу с перцем похлебать.

Первое выступление Максима на большом собрании вызвано было именно этим ревнивым отношением к престижу Анфисы. Однако не будем забегать вперед и, прежде чем перейти к полному перевороту в настроениях слесаря Карпухина, остановимся еще раз на его недостатках. Здесь необходимо будет включить в наш рассказ беседу, имевшую место между Максимом и его товарищами вскоре после ухода Анфисы в отпуск. Вот он, этот довольно характерный для тогдашних переживаний Карпухина разговор.

Утром, у конторки табельщика.

Т а б е л ь щ и к  К а с ь я н ы ч (к Максиму). Ну, как там у тебя, чего председательница-то?..

М а к с и м (довольно небрежно). Дело ее женское, готовится!

Т о к а р ь  М о с о л и т и н (вмешиваясь в беседу). Молодец, Максимка! Своего не упустил. И ведь вот что, ребята, поразительно! Втихомолку, подлец, промфинплан-то личный свой выполнил…

П о ж и л о й  т я н у л ь щ и к. Нашей бы дирекции секрет такой открыть… А то вот она, дирекция, бьется-колотится, а все ни тпру, ни ну!..

Т о к а р ь  М о с о л и т и н. Кабы у Максима столько старателей было, как у нашей дирекции, небось и он не достиг бы… Его дело чистое, без вредительства.

Общий смех.

М а к с и м. У одного английского ученого, у Дарвина, сказано: род человеческий есть поделка тысячи тысяч веков… Сначала инфузория, потом животный организм простого вида, потом уж обезьяна и в конце концов человек… До такой механики нашей дирекции хромать да хромать!..

К а с ь я н ы ч. А где он теперь, Дарвин твой? Пригласить бы его к нам техноруком.

Т о к а р ь  М о с о л и т и н. По другой, вишь, линии он, Дарвин, то есть… Больше насчет порчи председательш… Так, что ли, Карпуха?

М а к с и м. Вроде того! Но, между прочим, должен вам объяснить. Дарвин-то Дарвином, а и мне тоже довелось голову поломать… пока свою половину убедил… насчет ребенка-то.

К а с ь я н ы ч. Ай не хотела?..

М а к с и м. Главное — обременяться опасалась. «Как же, говорит, Максим Антоныч, с работой будет, с заводом, с цеховым комитетом?»

Т о к а р ь  М о с о л и т и н. Вот-вот… А ты?..

М а к с и м. А я: «Завод, говорю, не провалится, а против дитяти бунтовать не смей!»

К а с ь я н ы ч. Правильно. Ну, и как же?..

М а к с и м. Сдала!..

Окружающие глядят на него с выражением одобрения… Черт, мол, его знает, этого Максима: стоял себе человек за станком да помалкивал, а супруга всем цехом командовала, и вдруг — нате вам! И над ней командир сыскался.

Из летучей этой беседы Максима с приятелями можно было вывести заключение, что Анфиса только фасон наводила относительно своей женской независимости, в действительности же с мужем дело обстояло у нее, как и у всех жен и мужей заводского поселка.

Пустив людям пыль в глаза, Максим оказался в довольно неловком положении: стоило соседям хорошенько вглядеться в жизнь Карпухиных, и все, от мала до велика, немедля обнаружили бы прискорбную неправду в речах слесаря: пустая похвальба!

Как это ни странно, Анфиса оставалась холодною и глухою к бывшему своему мужу, как будто его и на свете не существовало. А он-то хвастался, что цеховой председатель перед своим благоверным — ниже травы, тише воды… И ведь вот беда: поверили ему люди, а заскорузлые старички, вроде токаря Мосолитина, так те стали даже подшучивать над комсомолками. Нечего, мол, вам нос драть, придет час, и вы бабью свою долю признаете. На что уж, мол, Карпухина — комиссар-баба, а и та «сдала»…

Понял Максим, что отныне честь его висит на самой тоненькой, браковой проволочке: проведают в цеху истину-правду — засмеют.

И вот вновь глухое раздражение против Анфисы начало терзать слесаря. Прохлаждаясь дома после работы, Максим часто слышал, как хлопотала у себя за стеною, Анфиса, как она смеялась, перебрасывалась шуточками с теткою, и в отяжелевшей ее поступи, в громком ее смехе чудился слесарю суровый приговор: ничто не могло вернуть ему прошлого — ни женская слабость Анфисы, ни ее материнство, ни его, Максима, право на отцовство. Был завод, тысячи рабочих на нем, и была среди них остроглазая женщина, которая шла своей дорогой, мимо Максима и — вопреки ему!

Как тут быть, где выход?.. Напрасно слесарь ломал голову, доискивался в беседах с тетушкой ответа на мучившие его вопросы, — время шло, Анфиса не замечала мужа, люди в цеху продолжали питаться догадками насчет положения в семье Карпухиных… Беда!

Беда, как говорится, беду родит. Прибыла на завод профсоюзная бригада, порылась в делах, раскопала неполадки в работе, растормошила, вывернула наизнанку прокатку, фасонку, прессовщиков, и вот уже в тянульном цехе бригада: сегодня расспросы, завтра летучая беседа с активом, а там и общецеховое собрание. Вышло так, что как раз в тот день тетушка увезла Анфису в родильный приют, и на сердце Максима было неспокойно. Все же он пошел на собрание. Уселся, как всегда, в сторонке. Доклад бригады был пространен и жарок. Докладчик — молодой парень, шустрый, ядовитый: говорил с издевочкой, цифровыми данными прогромыхивал, цитатами из вождей, как шрапнелью, осыпал собрание… И вдруг… ушам своим не верит Максим: «склоняют» его Анфису вдоль и поперек… Почему, по какой причине?.. Вслушался и похолодел: охаивает докладчик профсоюзную работу, механизм весь по винтикам развинтил, разбросал: и там, вишь, поломка и тут нехватка!