С этого времени не проходило дня без ссоры между ними, и самое мрачное здесь было то, что, как поняла это сразу Анфиса, в непримиримой их склоке проигрывал, падал, скатывался в яму он — Максим. Ей было досадно за него и жаль его, но она уже не в силах была помочь ему. Что-то мелкое и нудное встало между ними, ослепило их, вгрызлось в их кровь, и этому нельзя было помочь. И она видела, как он, лишь из-за того, чтобы не походить на нее и не соглашаться с нею, вживался в иной, чуждый ей и ему мир.
Только потому, например, что она убеждена была в необходимости большой и жестокой самокритики среди работников, он решительно восставал против. И потому только, что она, в числе первых, хлопотала об организации в цеху новых форм труда, он оказался в числе противников всех вообще новшеств.
Если Максим не смел еще высказаться на людях, то наедине с нею кричал о таких вещах, что ее бросало в жар и холод.
Как-то, наслушавшись его, она не выдержала, подняла голос:
— Ты рассуждаешь, Максим, как подкулачник… ей-ей.
Он побледнел, встал из-за стола, где сидел над своим Реклю, и, сжимая кулаки, процедил сквозь зубы:
— Пошла ты от меня… знаешь куда? Вот!
Но и в этот раз они не покинули друг друга. Что-то удержало Анфису подле него. Может быть, тут сказалась ее женская привязанность к нему. Вернее же всего, она стерпела и в этот раз его грубость потому, что чувствовала себя виноватою. Она все еще не верила в его падение, разум подсказывал ей, что тут он не настоящий, что тут он как бы во власти дурного сновидения и что, рано или поздно, проснется же, наконец, человек!
Однако время шло, а он не просыпался, и вот в голову Анфисы запала мысль: да полно, не ошибается ли она? А что, если и впрямь ее Максим был и есть… ретроград?
Это слово она переняла от него же и одно время путала с понятием «ветрогон»: ретроград значит, мол, легкомысленный, непутевый человек, вообще «ветрогон».
Но между ветрогоном и ретроградом была пропасть. Ретроград оказался существом несравнимо более опасным, чем целая ватага отъявленных ветрогонов. Это поняла она, наконец, всерьез оценив поведение мужа.
И этим словом, жутким по своему подлинному смыслу, она нанесла Максиму последний удар в их соперничестве.
В ленинский день на открытом собрании ячейки Анфису провели в кандидаты партии. Она возвращалась домой в полночь без мужа, шла с заводскими девчатами, и непогожая зимняя ночь была ей радостна, как в детстве под большой праздник. С этим настроением она вбежала на третий этаж и только тут, у двери квартиры, протрезвела. Вдруг заныло под ложечкой, и беспокойство охватило ее. С испугом она подумала, что сейчас увидит Максима и должна будет рассказать ему о событии. Дело в том, что она даже не предупредила его в свое время о заявлении в партию, и теперь надо было начинать сначала. Она почти была уверена, что предстояло выдержать тягостный разговор.
Закусив до боли губы, она постучала в дверь… Это становилось невыносимым — их отношения! Если человек не хочет понимать самых простых вещей, то как же можно жить вместе?.. Наконец, время, когда женщина не могла шага ступить без своего благоверного, прошло невозвратно, и разве Анфиса обязана отчитываться в своих поступках перед кем бы то ни было, кроме партии?..
Тетка Анфисы, в квартире которой они жили, спала, дверь открыл сам Максим.
— Поздновато! — обронил он, торопливо пройдя в комнату, прикрыл оставленную на столе книгу. Анфиса успела прочитать титул: «Бебель. Будущее общество».
«Эге, бросил своего Реклю», — подумала она, с неприязнью взглянув на этажерку, уставленную темными томами в золотом тиснении.
Она села у стола, щурясь под светом и положа руки на колени, как в гостях. Он покосился на нарядную, в обшлагах, кофточку и чуть-чуть коснулся взором лица, пунцового от мороза и возбуждения.
— Ксима! — начала она, подавшись вперед. — А меня… сегодня… в партию проголоснули!..
Не глядя на нее, он потянулся за папиросой, взял, постучал мундштуком о переплет Бебеля, но не закурил. Пальцы его дрожали.
— Слышишь? — продолжала она. — Единогласно, ни одного воздержания!.. Прокофий Андреич говорил речь…
Он нащупал спички, чиркнул о коробку и, набычившись, пустил из ноздрей струю дыма.
— Теперь… дело… за тобой! — сказала она только затем, чтобы не молчать.
Он вскинул голову, остро, вприщур взглянул на нее из-за облака дыма и проговорил, делая вид, что не понимает ее:
— Благодарствую… При чем тут я?
Он встал, с грохотом отодвинул стул и опустил на его спинку руки: это не раз видел Максим на сцене больших театров.
— Да-с, без меня, без единого словечка со мною вы это дело начали, без меня и продолжайте!
Анфиса глядела на его взволнованное, с хорошим, чистым лбом лицо. И она вспомнила, как нравился он ей в первый год их жизни. Но теперь-то, теперь они уже никогда, кажется, не поймут друг друга.
Она отвернулась, губы ее против воли запрыгали, а под опущенными ресницами сверкнула влага.
Он смолк, озадаченный. Она прихватила ладонью глаза, оставив напоказ губы, которые вдруг припухли и продолжали прыгать, как бы разрывая невидимые, сдерживавшие их нити.
— Ага! — закричал он, охваченный неприязнью и жалостью к ней в одно время. — Нашкодила, да и… реветь?..
Она отбросила с глаз ладошку.
— Как… как ты сказал? — крикнула она, вскакивая со стула. — Я… нашкодила?.. Значит, по-твоему, партия…
Он пробормотал что-то невнятное и попытался положить руку на ее плечо. Она с силою оттолкнула его.
— Знаешь что! Ты… ты… настоящий ретроград!
Это было уже слишком! Он не знал слова более оскорбительного Ретроград — это вершина людского падения… Капиталистический Запад кишел ретроградами, в парламентах Англии, Германии, Франции заседали ретрограды — предатели рабочего класса. Если соединить вместе кровожадного рабовладельца с царским палачом да на придачу прирастить к ним евангельского Иуду, то это и будет… ретроград!.. Маркс, Энгельс, Ленин — все они не знали более постыдного слова, чем это.
— Замолчи! — проскрипел он, меняясь в лице. — С ума ты спятила.
Но она продолжала выкрикивать:
— Да, да, да… ретроград!..
Он уже держал ее обеими руками за плечи, он тряс ее, толкал из стороны в сторону, а она, захлебываясь, твердила одно это непереносимое слово.
— Ах, так ты вот как! — выдохнул он всею грудью и, рванув ее к себе, ударил в плечо.
Она вскинула руки, уперлась ими в его грудь, но не смолкла. Тогда он принялся гнуть ее вниз, она царапала ему скулы и кричала, пока оба они не упали на пол и ее голова стукнулась при этом о ножку стола.
— Ой, ой, мать пречистая!..
На пороге, всклокоченная, в одной нижней рубахе стояла тетка, Евдокия Поликарповна.
Он сразу разнял руки, поднялся с пола и, пошатываясь, отошел к койке.
Анфиса продолжала лежать, не шевелясь, обеими руками закрыв лицо.
Популярность тянульщицы Анфисы росла, Анфису знал теперь не только цех, — имя ее звучало по всем закоулкам завода. Но далеко не все знали, как труден был путь этой женщины, какие буераки и рвы лежали на ее пути, сколько сил убила она уже на одно то, маленькое, другими не видимое, из чего строилась личная ее жизнь.
После происшествия, свидетельницей которого была тетка, Анфиса переселилась в комнату старухи. Тут как раз подоспели дни, когда на заводе с новою силой забурлила полногрудая жизнь: развертывалось соревнование, строились первые ударные бригады. Анфиса с головою окунулась в работу и без особого замешательства перенесла разрыв с Максимом. Не то было с ним.
Чем глубже зарывалась в жизнь завода Анфиса, чем приметней росла она на глазах всех и чем бодрее и вольготней становился каждый ее шаг, тем замкнутее казался Максим, тем раздражительней были его речи и тем несчастнее чувствовал он себя, непонятый, одинокий, почти чужой всем.
У него обнаружилось явное женоненавистничество. О всех без исключения активистках он высказывался как об элементе ненадежном и даже подозрительном. Не оставляя своей манеры думать и говорить глубокомысленно, он и в будничной обстановке (например, в курительной цеха) произносил длинные и пышные речи, направленные против женщин.