Но тут задвигались вокруг люди.

— Входи!..

Впихнулись и мы. Я от парочки той ни на шаг, как магнитом тянуло. Теснота, давка! Духота такая, хоть топор вешай. Барышня в платочке взобралась у стены на скамейку, парень ее — подле, внизу. Слушаем, ждем, затаив дыханье. Ах, как весело быть с людьми, со своими вместе, плечо в плечо, локоть об локоть: тут хоть смерть!..

Вышел человек на подмостки. Нет, не поп! Поп при рясе, а этот в поддевке, и легче мне стало.

Начал:

— Братцы, сестры! Зачитаю прошение к самому царю. Станем перед ним на колена, будем рыдать и плакать… Братцы, слушайте…

Народ в один голос:

— Читай, читай…

А у той, что за моей спиной, глаза в огне, и зубами вцепилась в губы.

— «Государь! — начал человек. — Мы, рабочие, наши жены и дети пришли к тебе искать правды, защиты…»

— Нет у царя правды! — шепчут у меня за спиной. Оглянулась я: она!..

Человек в поддевке зычно зачитывал, люди молчали, иные плакали. Лица — как на молитве в церкви. Меня подняло, словно пушинку: чую, свербят от слез и мои глаза. Оттого с досадой бросила я той паре, чужой, неспокойной:

— Тише!

Девушка под платочком повела глазами, глаза в слезах, только сразу же видно, что слезы у нее от иного. И дивно и жутко мне за нее!

Кто-то в конце предложил добавить:

— И чтобы войну поскорее кончали…

А за спиной у меня девичий голос, уже криком:

— И чтобы — свободу! Царя ограничить!

Ох, что только поднялось тут вокруг!

Сразу в сто глоток:

— Кто там такое?..

— Кто супротив царя?!

— Давай эту супостатку!

Закипело вокруг, как в котле над огнем. Сорвала я деваху со скамьи и ну напирать, спиной ее от людей затираю. Выбрались из гущи мы кое-как под небо, а там — тьма, зги не видать. Не помня себя, волоку девицу дальше по улице, а за нами рычат, как звери из клетки.

— Ну пошто же так? — говорю я барышне. — Ведь убить могли…

А она молчит. Пригляделась я — все лицо в слезах. Говорит, губами, как дитя, шлепает:

— Пусть бы убили…

Довела я Наташу (так звали девицу) к двери ее дома, а она меня просит:

— Зайдите, товарищ… Мне так тяжело… Вы ведь работница?

Вот тут и пошло. Начались мои роды. А бабушкой-повитухой при мне она была, Наташа, курсистка.

Комната у нее крошечная, а в углу — пианино, и книги кругом.

— Слушайте, Груня! — говорила мне хозяйка. — Они там просят царя освободить борцов за свободу… А ведь это мы!.. Я уже вот отведала тюрьмы и завтра, может, снова под замок… А они… на меня… как чужие!

И пошла и пошла. Стало мне страшно от слов, от правды ее, будто стою я на тоненьком льду, а подо мною — глубь безо дна.

— Кто такой царь? Царь — первый помещик! Правительство царское у дворян перекупило крестьян… Царь — первый чиновник среди чиновников! Царь — главный капиталист между капиталистами… И к нему идти? Его просить?!

Под конец услышала я совсем жуткое:

— Они пойдут, а их шашками встретят!

— Что вы, барышня! Как можно? Мирно пойдут…

— Не может быть мира у народа с царем!

Всю дорогу к себе была я как безумная. Что-то душило меня, спирало горло. «Их встретят шашками! Шашками — наших?! Варвару, деда, Быстрова, всех, всех…»

Голова пылала. Кругом, как в ямище, черно, зябко, и ни души кругом.

Ударить бы в колокол, поднять весь город:

— Товарищи, братья! Не ходите ко дворцам, берегитесь…

Так вот в тяжком беспокойстве прошла у меня суббота.

Проснулась я в восемь. В горенке пусто. Озлилась на деда: не сказал, ушел. Проворно оделась, шмыгнула во двор — и дальше, на улицу.

На улице топот коней: казачье — эскадроном…

«Ах, вот, началось!..»

Бегу, сама не своя. Там, у Дома Собрания, кучка людей. Среди них Быстров. Перекинулись словом:

— Говорят, пошли уж?

— Куда там пошли! Мосты оцеплены… Дворцовый разведен!..

— Так, значит, правда?

В глазах у меня почернело.

— Спокойней, товарищ!

Голос знакомый, ее голос, голос Наташи, курсистки.

— Да как же теперь? — уцепилась я за нее. — Надо ж упредить, остановить!..

— Поздно, товарищ! Вы… слышите?..

Лицо у Наташи будто в мелу, губы посинели, а в глазах — огонь.

— Слышите?..

И все мы — я, и Наташа, и Быстров, и еще кто-то в чуйке, — все мы вскидываем вверх головы.

— Да, да… стреляют. Но как же так? Стреляют в людей?.. Среди белого дня?

Из-за перекрестка вырвались люди, бегут в нашу сторону. На лицах суета, испуг и еще, совсем не похожее на то, что было тут два дня назад, у Собрания: гнев пробивался на лицах. Другие люди, новые — не узнать их!..

Один, бородатый, саженного роста, поднял к нам руки, лицо в крови.

— Товарищи! Вот чем потчует нас царь-государь!

А люди бегут и бегут. Скоро вся улица — в народе.

— Братцы, айда за оружием, к магазину!

— Оружие, братцы, оружие!..

Выстрелы щелкают где-то поблизости. Глядь — извозчик.

— Стой!.. Распрягай!..

Кто-то вскочил на коня — ноги болтаются врозь, голова угибается к гриве… Скачет!.. Куда, зачем?..

— Поленья давай!..

— Каменьев поболе, каменьев!..

Тут же, кряхтя, выворачивают люди булыжник из снега. Сопатый подросток с визгом тащит за собой шкворень. Бородач в крови вырывает у мальца, подымает железо, кричит:

— Долой кровопийцу-царя! Не надо убивца нам!..

«Дзинь, дзинь, дзинь», — конка.

— Тпру, стой!

Десятки рук хватают коней:

— Распрягай!..

К публике — в вагон:

— Выходи!..

«Эх, дубинушка, ухнем…»

Ухватились во сто рук, понажали грудью: вагон, как объевшийся боров, набок.

— Готово!..

Я гляжу на всех, никого не узнаю, и все — свои! Во мне, как внутри колокола: гудит, стонет. Что-то кричу и плачу, но это буйные слезы. И так, в слезах, с перекосившимся ртом, бегу куда-то, бегу за всеми.

— Ой-ой-ой… То-ва-ри-щи!..

Обронила платок я, кто-то поднял на бегу, сунул мне, ухватила рукой кумач я, вверх подняла, кричу, безумея, как все:

— Долой царя, смерть кровопийце!..

Люди в сторону от нас шарахаются, к стенам жмутся, к заборам льнут. Собачонка из фокстерьеров, сорвавшись от барыни, с визгом к нам, с лаем. Кто-то сшиб у торговки рундук. Мнут, топчут карамель, апельсины: хряс, хряс… Воет, причитает торговка. А выстрелы ближе… Вот у меня над головою, точно в бреду все, лопается стекло, летит штукатурка. Шальная пуля разит на углу женщину: взмахнула руками, свалилась вниз лицом.

— Сюда, ко мне, товарищи!..

Оглянулась я: бородач, лицо сплошь в крови. Милый, родной, это он командует:

— Сюда, ко мне, живо!

С грохотом бьем в зеркальные окна оружейного магазина. Кто-то запустил голым кулаком — кровь брызжет, струится по пальцам, но пальцы пиявками впиваются в дуло револьвера.

— Ого-го!..

Давим друг друга.

— Тише, патроны!..

Тянусь руками, но напрасно: из-под самых рук у меня люди хватают оружие. Вот, наконец! Вцепилась я в шпагу.

— Рра-а-а!..

Буйными криками оглашается улица. Тащат ворота, ящики, поленья.

— Ложись!..

«Трах-та-та… тах…»

Цепь впереди городовых: куклы в бабьих юбках, зубы в оскале.

«Трах-та-та… тах…»

— Убили, убили! — вскрикивает кто-то впереди и падает мне в ноги; кровь брызжет на мой подол.

У меня в руке чиновничья шпага, да и та тупая.

— Ложись! — опять голос. — Ложись, дура!

Оглядываюсь: мне! Машет бородач рукою. Ага, ладно… Падаю на колена, опускаюсь в снег грудью и тут, рядом, вижу ее, Наташу. Лежит лицом к небу, зубы ощерены и сжаты так крепко, как у ребенка от боли, и ни звука на мой оклик…

Выстрелы ближе. Люди ползут в подворотни ужами. Парень без шапки, не выдержав, вскочил и бежит куда-то. Сделав десяток швырков ногами, вдруг тычется носом в булыжник.

Кто-то хрипит, как ржавые часы перед боем. Кто-то визжит, стонет: сотнею острых ножей режут кому-то тело.