— Конечно, есть, — едва сдерживая смех, ответил Ганс, — пусть Аксбридж гордится, что у него такая нога, как у твоего мужа. Больше ему гордиться нечем, такой жены у него нет.

— Еще и льстец, — Клара потрепала Ганса по щеке, — но уж какой есть, теперь никуда не денешься, герр Эрлих-Леттов. И о танцах даже не думай, пока снова в седло не сядешь.

— Так точно! — Ганс щелкнул каблуками и направился к ландо.

Дни полетели быстрее, солнце припекло жарче, парижане побогаче разъехались из города, но Войцеха не донимали ни жара, ни уличная толчея, ни тяжелые запахи придорожных канав. По утрам он с головой уходил в работу, днем предавался веселью, а по ночам просто был счастлив.

Линуся расцветала с каждым днем, хорошея на глазах, и Войцех всякий раз удивлялся, что это вообще возможно, ему казалось, что дальше уж некуда, что любить крепче и жарче нельзя, что сердце переполнено до краев. Но каждый взгляд, каждый поцелуй убеждал его в обратном, все новые радости открывались ему, и он щедро делился ими с Линусей, воздававшей ему сполна.

— О чем задумался? — спросила Линуся, целуя его в покрытый испариной лоб.

— Дни считаю, — заговорщически улыбнулся Войцех, — семь. Через семь дней мне больше не придется об этом думать.

— О чем?

— О последствиях, — вздохнул Войцех.

— Но ты же не хотел…

— К черту! — Войцех сгреб ее в охапку и жарко зашептал в самое ухо, — не хотел, а теперь хочу. Только бы до свадьбы дотерпеть, а там…

— Сына хочешь? — Линуся зарделась, опустила глаза. Говорить о самом сокровенном она все еще иногда стыдилась.

— Сына. И дочку. И…

Войцех задумался.

— Нет, хватит, наверное. Ну, разве что случайно, значит, так тому и быть.

— Но это же опять придется терпеть, — Линуся запустила пальцы ему в волосы, и Войцех сладко потянулся от любимой ласки, — всю жизнь.

— Что-нибудь придумаем, — улыбнулся Войцех, — иди ко мне, родная, и поцелуй меня.

Тонкий луч месяца пробился сквозь неплотно задернутые шторы, зашарил по комнате, скользнул по векам. Зверь потянулся с тихим рычанием, приоткрыл глаза, отмахиваясь от надоедливого гостя. Луч не унимался, серебристыми искрами вспыхивал на сомкнутых ресницах, дразнил и тревожил. Зверь заворчал, принюхался, выглядывая из берлоги, из темных глубин, где он спал, вдоволь наглотавшись крови, почти месяц.

Голод еще не жег нестерпимым огнем, не выворачивал внутренности наизнанку, но тихо скребся мягкой лапой, напоминая о себе. Напоминая о горячих фонтанах, заливавших лицо и руки, запекавшихся коркой на губах, о запахе железа и соли, о мягкой податливой плоти под железным когтем в хрупкой человеческой руке.

Женщина спала, голова ее откинулась влево, чуть влажные черные завитки оттенили натянувшуюся на шее кожу, синюю жилку, бьющуюся чуть ниже маленького порозовевшего уха, в ямочке под ключицей в лунном свете жемчужиной блеснула капелька пота.

Зверь глухо зарычал, голод наполнил пасть горячей слюной, побежавшей из уголка человечьего рта, капля упала на плечо, обнаженное сбившейся сорочкой. Женщина не проснулась, лишь улыбка озарила ее спокойное, счастливое лицо. Запах ее крови зверь чуял даже сквозь кожу.

Рычание стало громче, из-под вздернувшихся губ блеснули ослепительно белые зубы. Голод и ярость заслонили собой весь мир, и месяц неистово заплясал в черном июльском небе.

Медленно, очень медленно Войцех дотянулся до рейтуз, завалившихся между креслом и стеной, едва осмеливаясь дышать, нашарил под кроватью сапоги и, неся их в руках, на цыпочках выбрался в кухню, откуда дверь вела на черную лестницу. Доломан остался в прихожей, где на сундуке, покрытом периной, спала Маришка, и за ним он пойти не решился. Одевался он уже на лестнице, торопливо натягивая рейтузы дрожащими руками.

Домой Шемет пробирался короткими рывками, от дома к дому, от тени к тени, прислушиваясь к колотушкам ночных сторожей и торопливым шагам загулявших прохожих. Нижняя рубаха, небрежно заправленная в рейтузы, белела в ночи, как флаг сдающегося в плен отряда, сапоги, надетые на босу ногу, предательски скрипели.

Взбежав на второй этаж и торопливо заперев за собой дверь, Войцех выбросил ключ в приоткрытое окно и рухнул в кресло, обхватив голову руками. Только теперь он решился перевести дух и обдумать свое положение.

Сегодня ему повезло. Безумие отступило, зверь уполз в темную берлогу, огрызаясь и скуля, под напором железной воли человека. Надолго ли? Этого Войцех не знал. Ясно было одно: все может повториться в любой момент — через час, через день, через десять лет.

Переждать, сделать вид, что ничего не случилось, понадеяться, что обойдется? А если нет? Если зверь возьмет верх? На кого упадет его голодный взгляд? На Линусю, на Тадека, на чужого, незнакомого человека? Как бы там ни было, допустить этого нельзя.

Уехать, затаиться? Можно жить в глуши, вдали от людей, возделывая свой садик у одинокого домика, добывая пищу в поте лица. Но что толку в такой жизни? Да и уверенности в том, что так можно избежать опасности, нет. Безумцы хитры и коварны. Настанет день, когда он может убедить себя в том, что все позади, вернуться, упасть к ногам Линуси, умоляя о прощении. Зверь может использовать его в своих целях, чтобы подобраться к желанной добыче.

Выход был только один, и он с самого начала это знал. Но признать это оказалось невыносимо трудно. Еще несколько часов назад он жил надеждой на счастье, мечтал, строил планы, готовился к долгой жизни, полной радостных трудов и любви. Ему всего двадцать три. Так многое не сделано, не прожито, не пережито. Так жаль прерывать едва начавшийся путь. Больно и страшно.

Может быть, все-таки, обойдется?

Войцех прислушался. Зверь затаился, спрятался, не подавая признаков жизни. Ушел, словно и не было. Шемет с облегчением вздохнул. Придется, конечно, объяснять Линусе свое странное исчезновение среди ночи, но это он как-нибудь переживет. И вообще, к черту приличия. Вернуться можно и сейчас. И больше не уходить, не расставаться. Никогда и ни за что.

Дверь заперта, а ключ он выбросил в окно. Выбираться придется по увивающему стену плющу, но второй этаж — это совсем не высоко, даже если плющ не выдержит, опасности почти что и нет. Вот только одеться, и идти, пока Линуся еще спит.

Где-то в глубине сознания раздался то ли короткий смешок, то ли одобрительное ворчание, и Войцех снова упал в кресло. Он понял.

Дед разорвал горло молодой жене в ночь свадьбы. Зверь хотел крови, но более всего — самой сладкой, самой чистой, самой горячей. Той, что пылает огнем любви, той, что пахнет слаще яблоневого цвета и меда. Зверь никуда не ушел. Он выжидал дня, когда счастливая невеста станет его женой. Его добычей.

Войцех сжал кулаки. До боли, до судороги. Выбор так прост и понятен. Убей зверя. Когда-то Клерхен обещала ему, что сделает это. Но требовать исполнения обещания было бы непростительным малодушием и эгоизмом. Даже если бы не ее положение, даже если бы не Ганс, так самозабвенно влюбленный в жену. Никто, ни Клара, ни Ганс, ни Дитрих не должен брать на себя этот тяжкий долг. Он, Войцех Шемет, должен сделать это сам. И тогда поражение обернется победой.

Резко поднявшись с кресла, Войцех направился к комоду, где лежали пистолеты. Порыв ветра распахнул окно, стукнув рамой. За окном, на фоне ночного неба, мерцающего бледными звездами, темная фигура в белой маске с павлиньими перьями вокруг левой глазницы, поманила его рукой.

— Я могу войти? — привычно-насмешливым тоном поинтересовался незнакомец.

— Входите, чего уж там, — махнул рукой Войцех.

После всего случившегося ночной визит не удивлял, не волновал и не трогал. Избежать его представлялось невозможным, отрицать очевидное — бесполезным.