«Не могу же я удочерить ее, идиот! — думала она тогда в озлоблении.— Такие вопросы пора решать самому, а не надеяться на мамочку. Скоро два десятка балбесу».

Втайне же она была словно бы и рада тому обстоятельству, что Володька охладел к Танечке, потому что ей самой, здраво рассуждая, не очень-то и хотелось, чтобы сын ее женился так рано. Она видела, знала и чувствовала, что Танечка давно уже готова стать женой и матерью: она была уже так хороша и так развита физически, что это для нее было бы естественно. Но Марина Александровна всегда усмехалась и удивлялась искренне, когда думала о Володьке в роли мужа и отца.

Нет, она не была так глупа и эгоистична, чтобы видеть в сыне ребенка, не замечать его усов, которые он еще не начал брить, жиденькой и мягкой бороденки, но при всем при этом она не хотела бы завтра поздравить его с женитьбой. Пускай случится это послезавтра, думала она. Куда спешить!

Она боялась этих мыслей и не то чтобы Володьке, но и себе и мужу своему не смела признаться в них. Ей не хотелось быть пошлой: она понимала, что Танечка любит сына, а сын любил эту девушку, которая достойна его любви. Она была бы умной женой и хорошей матерью. А неизвестно еще, кого приведет послезавтра Володька в дом.

Нет! Она напрочь отметала все эти сомнения, раздумья и тоже, как Танечка, надеялась, чувствуя себя так в голубом и свежем, пропахшем сырыми камнями просторном Крыму, словно она тоже совсем еще юная, как Танечка, и тоже, как она, ждет от жизни любви и надеется на счастье. Крым, окутанный душистым дымом весны, представ однажды тихим и — есть такое старое слово — лучезарным, то есть озаренным лучами или озаряющим сам лучами, исходящими из недр земли и каменных гор, так и остался в сознании и в сердце тихим и лучистым, хотя были и ненастья, были холодные ветры и даже штормы на море. Но как бы то ни было, Марина Александровна, а вместе с ней и Танечка знали, что весеннее это ненастье скоро пройдет и опять все утихнет на земле и на море, опять солнце зальет голубизной горы, раздвинет прозрачный и притихший мир, просушит дороги и тропы и опять напоит, воздух запахами бело-розового цветения. И Танечка и Марина Александровна словно бы и сквозь тучи видели солнце и, кутаясь в плащи, скользя на мокрой тропе, знали, что это ненастье ненастоящее, что это всего лишь навсего серая пауза между голубыми днями.

В ненастные дни Танечка забиралась с ногами под серое одеяло и, насупившись, читала рассказы Юрия Казакова. Их легко было читать, но так же легко можно было уйти от них и в бездумье парить в музыке, оставшейся в душе. О чем его рассказы, она не знала... О том, какая темная ночь на Оке? Может быть... О том, как мчался междугородный автобус? И об этом тоже... Они нравились Танечке, эти рассказы, с которыми было легко расстаться, но которые словно бы еще и непонятны были до конца, в которых всегда еще что-то таилось, пробуждающее в душе странное желание: после каждого рассказа, прочитанного в хмурой сосредоточенности, хотелось ей не рассказ понять, не то, что там изобразил автор, а самого автора понять, самого этого Казакова. И часто, задремывая с книжкой в руке, Танечка пыталась представить себе этого человека, ей хотелось встретиться с ним, понравиться ему, быть с ним умной и красивой, спрашивать его о чем-то очень умном и слышать его умные ответы... Она всякий раз мечтала именно об этом, прочитав или оставив недочитанным рассказ Юрия Казакова. Мечта была неосуществимая, и поэтому легко было мечтать.

А Марина Александровна, которая тоже в такие пасмурные и дождливые дни лежала на своей узенькой кроватке возле окна, смотрела на Танечку с улыбкой и долго задумчиво молчала. Она обычно ложилась поверх одеяла в черных спортивных брюках и шерстяных носках и без устали смотрела в окно, словно в задумчивости своей считала белые капли, падавшие с черепичной крыши, словно ждала, что из-за низких туч вот-вот покажется солнце или где-нибудь посветлеет вдруг.

И она всякий раз вскрикивала радостно, если и в самом деле видела над морем просвет.

— Смотри, смотри! Завтра будет хороший день! Видишь, посветлело море? Это оно небо отразило светлое... Где-то там солнце! А завтра и у нас...

В эти ненастные дни она испытывала острое чувство тревоги, ей вдруг начинало казаться в такие дни, что Танечке стало скучно и что Крым, забитый тучами, ее Крым, как она думала о нем, может Танечке разонравиться и втайне девушка уже жалеет, что собралась сюда, поверив восторженным рассказам.

Было очень обидно за Крым, о котором мог кто-то подумать плохо.

— Ничего! — говорила она, бодрясь.— Весна есть весна. Зато уж знаешь, как после дождя цветы пойдут в горах, тюльпанчики красные, дикие тюльпаны... Мы обязательно сходим!

Но Танечка чутко улавливала это ее настроение и старалась каждый раз предупредить Марину Александровну.

— Что вы! — говорила она.— Это даже приятно — поваляться денек в кровати. Я люблю, когда дождь и никуда не нужно идти, можно лежать и читать книжку. А тюльпаны — мы сходим за ними. Это даже хорошо, что дождь!

Марина Александровна улыбалась, чувствуя Танечкину сердечную доброту, и с благодарностью говорила:

— Конечно, господи! Разве в Москве я могла бы так радоваться дождю? А здесь лежу и радуюсь. Смотрю, как падают капли, а на душе спокойно-спокойно... Смотрю, как дождинки по яблоне, по цветочкам ударяют, как лепестки розовые вздрагивают, и мне так приятно, словно ничего больше в жизни и не надо. Это знаешь почему? Потому, что горы большие-большие, море большое-большое, а домики маленькие, и мы с тобой совсем крохи в этих домиках. В Москве все наоборот — дома большие-большие, а гор нет... А здесь я себя чувствую совсем одинокой под этими горами у моря... Все-таки иногда приятно чувствовать себя одинокой и...— Она хотела сказать: «и всеми покинутой»,— но сочла это слово неуместным и так и оборвала фразу на этом задумчивом звуке.

— Я все понимаю,— откликалась Танечка.— А мне почему-то всегда, когда дождик, хочется есть.

И обе они смеялись, радуясь друг за друга, благодарные друг другу за добрые слова и добрые чувства... Марина Александровна бренчала чайником, наполняя его водой, ставила его на электроплитку, накрывала на стол, резала копченую колбасу и хлеб. У них еще не кончились запасы, и они еще ни разу не ходили обедать в столовую. Марина Александровна знала, как готовят в этой единственной столовой, и в голове у нее уже сложился нехитрый план на будущее, когда у них кончатся московские продукты: она хотела попытаться взятъ недели на две курсовки в соседнем доме отдыха и надеялась, что это ей удастся сделать, потому что сезон еще не наступил и людей в доме отдыxa было мало. Но об этом не настало пока время думать, у них еще много было вкусных и разных консервов, огромное количество сладкого и даже большая бутылка кагора на случай простуды.

— А мне в дождик,— сказала Марина Александровна, вспомнив об этой бутылке,— хочется иногда выпить.

И это было очень кстати. Они пили чай с кагором. Танечка раскраснелась и без умолку смеялась, влюбленно поглядывая на Марину Александровну, которая так хорошо и просто сказала, вспомнив о кагоре, сказала с таким доверием к ней, что Танечке, когда она выпила разбавленного чаем горячего кагора, стало даже казаться, будто все ее тревоги и волнения позади, будто она и Марина Александровна породнились уже навсегда и теперь Володька со своим отцом, с угрюмым Сергеем Петровичем,— их мужья, а они их жены, уехавшие от них и тайно устроившие свой маленький пир на берегу моря.

К тому же дождик к вечеру совсем попритих, и над морем на закате в небе разлилось как будто теплое топленое молоко... Это далекое тепло еще было затуманено дождем, но можно было уже надеяться, что утром будет солнце.

Опьянение долго не проходило, и Марина Александровна, устав от смеха, сказала удивленно:

— Да, что ж это мы смеемся, как две дурочки! Но даже и эта фраза показалось очень смешной, и обе они опять засмеялись.

— Ну хватит, Танечка, хватит! Я уж не могу больше. У меня живот болит. Хватит! — умоляла Марина Александровна, не в силах остановиться.