«Чудак, ей-богу! Все равно никуда не деться и лежать ему вечно с Марусей. Хоть живи день за пять!»

28

Лес, уже тронутый тленом, был иссушен теплым августом, истоптан грибниками, которые, казалось, обошли уже каждую елочку и березу. Все мухоморы и валуи были порушены палками, трава измята. И только на полянах ярко лиловели осенние фригийские васильки, контрастируя с прожелтью берез, обступивших эти лиловые тихие запани среди истоптанного леса.

Мерклый лесной рассвет застал Дину Демьяновну на глиняной дороге, по которой когда-то грузовики вывозили с порубок лес. Она хорошо знала эту колеистую и уже затянутую травою дорогу, этот заживший шрам в живом лесу, знала, конечно, все лучшие грибные места в округе и хорошо ориентировалась, примечая поляны, деревья и даже знакомые малинники. Ей всегда казалось странным, что люди могут заблудиться в лесу. Она много раз выручала таких заблудших, встречавшихся ей в чащобе, и подробно объясняла путь к спасительной глиняной дороге, которая вела в сторону станции.

Но она давно уже не была в своем лесу, и теперь, когда солнечные лучи осветили стволы берез, она остановилась в священном восторге и шепотом сказала:

— Здравствуй, лес!

У нее мурашки прошли по телу, когда освещенные березы отозвались ей вдруг тихим шелестом отмирающих листьев. Лес еще был пустынен и тих, и ветерок, проскользнув по его вершинам, опал. Все обмерло, и только слышно было зимнее, тихое попискивание серой синички. Дина Демьяновна даже услышала шелушащийся звук, который издавала птица, цепляясь своими коготками за еловые ветки, фыркающий звук маленьких, прозрачных крыльев... И увидела ее самое.

— Здравствуй, — сказала она ей с улыбкой.

А гаечка приблизилась и, вертлявая в своей невесомости, любопытная, живо посмотрела на нее и откликнулась водянистым, вкрадчивым свисточком.

Пауки заткали все прогалы между деревьями. Паутина щекотала лицо, тихо потрескивала, разрываясь, и Дина Демьяновна с каким-то небывалым и не проявлявшимся еще никогда чувством причастности ко всему живому на свете, шепотом просила пауков простить ее, а где можно было, нагибалась или обходила стороной растянутые нити, освещенные утренним солнцем.

Она еще не помнила такого удивительного утра в лесу! Раньше она редко приходила в лес на рассвете: ей хватало и тех грибов, которые она успевала собрать после полудня, и обычно шла в лес, когда грибники уже возвращались с полными корзинами.

Теперь же приехала с ночным поездом и, отвязавшись от двух мужчин с корзинами, нырнула в темень леса, оставив их далеко позади. Они кричали ей: «Девушка, куда ж вы торопитесь! Только, чур, наши грибы не брать! Девушка!» Ее пугали эти ночные похохатывающие голоса, и она вздохнула с облегчением, когда все утихло и мужчины отстали, потеряли ее в темноте.

А леса она не боялась. Без тени страха могла бы заночевать в лесу и в полном одиночестве, случись в этом необходимость. Скорей наоборот — она чувствовала себя в лесу в полной безопасности. Так и в это утро, когда туманный воздух леса заголубел от солнечных лучей, когда вспыхнули все цветы на полянах, пронизанные боковым светом, и показался первый подосиновик, у которого ярко светилась белая ножка, Дина Демьяновна, ликуя, почувствовала свое освобождение, растворившись душою в этом зеленом и ярком мире, словно бы стала незаметной даже для самой себя.

С небывалой радостью открывала она в это утро лесные тайны и с усмешкой думала о глупых людях, считающих, что грибы растут быстро и потому-то их больше попадается утром, чем днем. Когда увидела светящийся подосиновик, она легко и просто объяснила себе это заблуждение людей: косые солнечные лучи помогают находить грибы. Огромный фонарь, зависнув над лесом, высвечивает грибы под еловыми лапами, среди помятой травы, в мшистых корнях деревьев... Когда она так подумала, то сразу вспомнила неурочный час заката. Почти пустая она возвращалась домой еле заметной тропкой, по которой и из дома шла, и вдруг ей стали попадаться белые грибы, освещенные закатным солнцем. Днем не видела, а на закате они сами стали бросаться в глаза.

Это открытие было так неожиданно и с такой легкостью пришло ей на ум, что она с удивленной улыбкой оглядела вершины леса и, почти физически ощутив его тихую и добрую ласку, с благодарностью сказала ему:

— Спасибо! Ты самый хороший лес на свете. Люди истоптали тебя, бедный лес. Но ты все равно самый хороший... Я люблю тебя.

Восторженность ее не знала в это утро границ. Она прислушалась, оглянулась, боясь наткнуться на острый и наблюдающий за нею человечий глаз, и, убедившись, что никого нет вокруг, подошла к березе, погладила ее и, замирая от странного какого-то вожделения, поцеловала холодную и припудренную, запашистую бересту. И попросила даже:

— Лес, покажи мне свои белые грибы. Сделай милость, покажи...

Была уверена, что лес услышал ее и поможет, потому что она так любила его в этот час, что он никак не мог остаться равнодушным к ней.

Опять на ум ей нежданно пришло легкое в своей простоте и ясное открытие: она вдруг вспомнила о потном, заболоченном местечке неподалеку, подумав при этом, что в такую сушь только там и можно найти грибы.

Пришла к болотинке, заросшей по окраинам малиной и редкими большими березами, и сразу же нашла в корневищах берез четыре белых... Или нет, не нашла! Она раздвинула кусты и, зная, что сейчас увидит грибы возле березы, увидела их. Они сами позвали ее к себе.

В благоговейном страхе и удивлении она опять поглядела на золотящиеся в солнечных лучах вершины леса, поняла его улыбку и, уже боясь нарушить тишину, мысленно поблагодарила хозяина леса, того сказочного Пана, лесовика или лешего, которому подарила свой поцелуй.

У нее уже было одиннадцать белых в корзине, она оставила возле этой болотины штук шесть червивых грибов, ходя, как привязанная, возле лесной мочажины, встречая каждый новый гриб улыбкой и восхищенным приговариванием:

— Ах ты, какой хороший-то! Как ты спрятался-то хорошо! Крепкий. Румяненький... ну молодец! Ну спасибо тебе...

И, расшатав в земле и взяв гриб, она снова и снова взглядывала в молчаливой благодарности на лесные вершины.

Корзина стала уже тяжелой, когда вдруг полоснул ее плетью человеческий крик поблизости и тут же протяжный, аукающий отклик. Что-то непонятное случилось с ней: она пригнулась и замерла, прислушиваясь к неблизкому еще хрусту шагов.

Сердце ее испуганно заколотилось, когда она опять услышала, но теперь уже с другой стороны, человеческие голоса. Дикий звереныш забился в страхе перед этими криками, ноги напряглись, слух и зрение обострились, и, забыв о грибах, она лишь думала о том, как остаться незамеченной, как спастись от этих нахлынувших в ее лес голосов.

Но шаги прохрустели мимо, и она вздрогнула, когда совсем близко мужчина прокричал в притихшем лесу: «Гоп-гоп!»... — «Ау-у», — певуче откликнулась женщина.

Она еще много раз вдрагивала от голосов, подолгу таилась в малиннике и даже отбегала, пряталась в темных елках, если люди проходили близко от болотинки, видела их, бредущих среди берез, смотрела со звериной опаской, с заячьим страхом на черных среди белого, шумных и ничего как будто не видящих, ничего не понимающих, крикливых людей.

Когда же с полной корзиной грибов вышла на лиловую поляну, теплый, разогретый лес прощально и нежно прошуршал ей листвою, а она сказала ему мысленно:

«Прощай, лес, спасибо тебе».

Усталость навалилась на нее, она с трудом дошла до глиняной дороги и, не в силах больше двигаться, присела в тенечке, чувствуя сонливую тяжесть в теле, словно бы лес не хотел отпускать ее, навевая сон, с которым невозможно было справиться.

Но, видимо, не только физическую усталость испытывала она в эти минуты. Сказывалось нервное напряжение, которое спало вдруг, вернув ее к людям и к мирским заботам. Наступила, как теперь говорят, депрессия.

Грибники, проходившие мимо, увидели ее корзину, удивленно переглянулись: