Но иногда, очень редко, к ней в библиотеку заходит женщина с подкрашенными рыжими волосами и, робко улыбаясь, здоровается. У нее одутловатое лицо водянисто-желтого цвета. На лице почти нет морщин, и только губы, скорбно поджатые и усохшие, словно бы заштрихованы сверху вниз тонко отточенным грифелем. У женщины плохие зубы, которые она не лечит, боясь еще с детства бормашины и лязганья всяких никелированных лопаточек, палочек, крючков, которые врач, поковырявшись в зубах пациента, бросает в эмалированный судок. Но она давно уже привыкла говорить с полуприкрытым ртом, скрывая свои кариозные зубы, и, разговаривая, смотрит обычно в сторону, точно отворачиваясь от людей в смущении.

У этой женщины сын отбывает второй уже срок в тюрьме: сначала за воровство, а теперь надолго за бандитизм. Ей дали когда-то хорошую комнату на троих в новом доме неподалеку от привычных ей мест. Но теперь она живет одна, схоронив старуху мать.

«Вот пришла опять, — говорит женщина хриплым, прокуренным, старчески немощным голосом. — Дайте чего-нибудь почитать...»

Это, пожалуй, единственная женщина, которая берет книги только про войну. Она возвращает их не скоро. Придет, положит книжку, поморщится и с виноватой улыбкой отмахнется от нее молча.

Редко, когда ей нравится книга о войне. Тогда она, поглаживая обложку и согласно кивая, говорит с грустным удивлением в голосе: «Это правда, это все было. Хорошая книжка. Этот писатель еще чего-нибудь написал про войну? Написал... Ну, тогда я потом ее возьму, вы мне ее запишите просто так, а я потом когда-нибудь приду, когда почитать захочется, и возьму у вас».

Уходит она надолго.

А в этот день Дина Демьяновна с щемящей болью, с тоскливой улыбкой в душе почему-то вспоминает старую керосиновую лавку, которой давно уже нет в Москве, как и нет тех улиц и домов; слышит шум упруго льющегося керосина и его манящий, вездесущий, возбуждающий запах.

И в ней просыпается вдруг странный и никому не ведомый звереныш, почуявший свежую, огненную кровь израненной старой земли. Она так возбуждается в эти минуты, такое нетерпение испытывает ее душа, так ей страшно становится! И хочется плакать, но — нет слез...

23

В туманное утро серая яблоня стояла вся в белых бисеринках дождевых капель, каждая ее веточка, каждая оживающая почка держала на себе эти невесомые, прозрачные слезинки, которые, отразив небо, казались каплями какого-то мелочно-густого и животворного сока, выступившего на ветвях оттаявшего дерева.

Громко пели в лесу дрозды, перелетали, нахохлившиеся и брачно неосторожные, с вершинок деревьев на другие вершинки, и слышно было тогда, как потрескивали упавшие капли в прошлогодних мокрых листьях на земле. Лес был прозрачен и гулок, птичьи свисты, квохтанье, верещание — все эти близкие и далекие звуки переплетались, наполняя лес неизбывным, очень понятным и до зависти, до душевной тоски необъяснимым ликованием.

В ту весну упали в пору цветения заморозки, и на яблоне завязались на самых нижних ветвях всего только несколько хилых плодиков.

Митя Денисов заходил проститься перед отъездом, был очень смугл после Крыма и красив. Вел себя так, будто ничего не случилось, и очень обеспокоен был самочувствием своего дяди, Сергея Александровича.

— Ему бы жениться, конечно... Я ему говорил об этом. Но он и слушать не хотел, ругался.

— Вы с ума сошли, Митя? — спрашивала Дина Демьяновна. — Прошел какой-то месяц с небольшим, а вы — жениться... Вы хоть сами-то понимаете свою бестактность?

Денисов смеялся и отвечал обескураживающе откровенно:

— Понимаю, конечно... А что делать? Он ведь сопьется. Он пьет все время. А милая какая-нибудь вдовушка прибрала бы его к рукам и омолодила бы старика. Вот я и спрашиваю: что лучше — пить или найти себе женщину? Какое грехопадение полезней?

Она не могла на него даже сердиться, так простодушен и так духовно недоразвит был этот красивый Митя, с которым — о господи! — свела ее судьба. Она удивленно и обескураженно посмеивалась вместе с ним и не знала что сказать.

— Я шучу, конечно, — поправился Денисов. — А если серьезно, то дядюшка мне совсем не понравился. Между прочим, я бы не сказал, что и вы пышете здоровьем. Вы, конечно, прекрасны, но у вас тени под глазами. К сожалению, не искусственные тени.

И он опять засмеялся, очень довольный своей шуткой.

Таким беззаботным и самоуверенным она еще не знала его, но первое впечатление, которое сразу же сложилось у нее о Денисове, при этой прощальной встрече постепенно развеялось. Она поняла, в конце концов, что Денисов вел себя таким странным образом вовсе не от беспечности и вовсе не так уж он был доволен собой, как ей показалось сначала. Он очень нервничал, и вся его бравада была не чем иным, как попыткой скрыть истинное свое настроение. Впрочем, он и сам проявил наконец-то беспокойство. Оглянулся на дверь и вполголоса спросил:

— Ну, как ваши дела?

Она поняла, о каких делах идет речь, и очень смутилась поначалу и даже глупейшим образом улыбнулась. Но озабоченный и настороженный взгляд Денисова разозлил вдруг, и она, с каким-то болезненным вызовом, преодолев свое смущение, посмотрела в глаза притихшего и присмиревшего своего любовника.

— Откуда я знаю? — спросила она мстительно и зло.

И тут случилось то, чего она никак не ожидала от Денисова. Да и от себя тоже.

— Вы только, пожалуйста, не волнуйтесь, — сказал он, — возьмите себя в руки и постарайтесь, Дина, я вас прошу, постарайтесь спокойно понять меня и мой вопрос. Я бы не хотел, вы понимаете... Это невозможно. Вы должны понять, Дина. Вы неглупая женщина и должны понять, что для этого... нужно хотя бы иметь согласие мужчины... Вы меня слышите?

— Для чего «для этого»?

— Ну как «для чего»?

Ей только теперь стал понятен этот неожиданный прощальный визит Денисова, на который она никак уж не рассчитывала, да и не думала совсем об этом.

— Ничего еще неизвестно, — сказала она.

— Значит, есть опасения?

— А почему опасения? Вам-то какое дело! В конце концов, это не ваша забота и вы тут ни при чем... Это мне решать, а не вам — оставить ребенка или нет.

Она сказала и сама вдруг почувствовала неприятный холодок, пробежавший по телу от этих слов, которые она впервые в жизни произнесла вслух, которые, как пощечина, ударили Денисова, и он напрягся весь от бесстыжей своей трусости, удержать и скрыть которую ему на сей раз не удалось. Она понимала его бессилие и свою обманчивую власть над ним. В злой этой радости она сказала ему так, как никогда никому не посмела бы сказать:

— Может быть, именно от вас я и хочу иметь ребенка, и какое мне дело: против вы или нет. Я так хочу, и никто не запретит мне. Я вас правильно поняла?

— А вам не приходит в голову, — опросил Денисов, не поднимая взгляда, — что это обыкновенная подлость?

— Ну и что ж! Может быть, я хочу таким образом отомстить за некоторых женщин...

— Мне? Отомстить? За что же?

И тут опять, вопреки ее воле, вырвались у нее слова, которые вообще никогда не были ее словами и ее мыслями.

— Все вы одинаковые, — сказала она, отмахнувшись рукой. — Все...

— Успокойтесь, Дина, — попросил Денисов, и что-то похожее на стон прозвучало у него, когда он имя ее называл — Дина...

— Нет, вы послушайте! Успокойтесь! Я разве беспокоюсь? Ничуточки! Раздражение, злость — ну и что? Разве это беспокойство?! Успокойтесь... Нет уж! Все сейчас привыкли самое что ни на есть простое усложнять до чертиков! Этот злой, этот добрый. А теперь говорят: эмоционально неуравновешенный, а тот рационалист, живет рассудком... Не поймешь теперь ничего — хороший человек или плохой. Даже понятие — добрый — всякими соусами стараются разбавить, в дебри какие-то завести... Раз добрый, значит, бесхребетный, значит, устрица, неудачник, болван и простак. Уж лучше злым, но сложным, эдаким эмоционально неуравновешенным слыть... Ах, как это все скучно в самом деле! Женится человек, а ему не то чтоб всего себя, ему даже зарплату жене отдавать жалко. Как же! Работал он, а деньги жене! Пусть сама зарабатывает. Вот и вся ваша любовь! Без чести, без достоинства, — говорила Дина Демьяновна, покрываясь пятнами и ощущая свое возбуждение как физическую какую-то боль. — Послушайте, Митя! Ну зачем же вы так? Я ведь сказала вам, ничего еще неизвестно, а вы...