— Ну, как, орлы, настроение? Не оглохли?

— Не, нисколечко! Еще бы разок слетать.

— Хорошего понемногу. Всё, друзья мои: шагом марш! — по-командирски закончил летчик.

Забыв поблагодарить его, ребята припустили бежать под гору к школе, остановились перевести дыхание уже перед мостом через реку.

— Здорово мы с тобой! — подтолкнул локтем приятеля Миша. — Расскажи кому — не поверят.

— Ты бы хотел быть летчиком? — спросил Толик.

— Еще бы! Сколько всего увидишь!

Помолчали. Наверное, у обоих перед глазами стоял молодой красивый пилот в фуражке с кокардой. Завидовали ему, представляли себя на его месте. Счастливчик!

— Как ты думаешь, ночевать он будет у нас в селе?

— Не знаю, надо дядю Лешу спросить.

— А вертолет где оставит? — не унимался Толик.

— Говорю, не знаю.

Побежали дальше. Стали на ходу играючи подталкивать друг друга, потом схватились бороться — просто так, от избытка чувств. Толик Силантьев, коренастый, крепкоголовый, хоть и был меньше ростом, не уступал своему другу. Вот и сейчас упрямо сопел, набычившись, да как-то изловчился, подсек Мишу под ногу, повалил. Но торжествовал недолго, потому что через минуту Миша припечатал его по всем правилам на обе лопатки. Не сердились друг на друга, потому что не могло уняться ликование, с которым они спешили в село. Увидали одноклассницу Ленку Киселеву, сразу похвастались:

— Ленка, мы на вертолете летали!

— Врите больше, — насмешливо отмахнулась она.

— Честное пионерское!

Чего ей доказывать? Побежали дальше, хотели всему селу объявить о своей новости. Михаил Агафонович сидел возле дома: кинулись к нему.

— Дедушка, видел вертолет? — выпалил Толик.

— Как не видеть! Только что прогромыхал над самой крышей.

— Это мы на нем летели!

— Ну-у!

— Верно. Нас летчик прокатил до Еремейцева и обратно, — подтвердил Миша.

— Я видел тебя с воздуха! — улыбался довольный внук, и казалось, каждая веснушка на его курносом лице сияла радостью. — Знаешь как здорово! Даже Покровское оттуда видно!

— И не боязно?

— Чего бояться-то? Завтра, может быть, еще прокатимся.

Обычно бесстрастное лицо старика тоже озарилось интересом, словно самому довелось пролететь на вертолете над родным селом. Попытался представить себя таким, как внук Толик, и совсем неправдоподобным, далеким показалось то время, когда он бегал по селу в сатиновой рубашонке и холщовых штанишках. Как время-то двинулось вперед! Удивляет техника. Ловко додумались: удобрение рассеивают с воздуха! Быстро, и посевы не помнешь. Самому старому вроде забавы смотреть, как стрекочет туда-сюда вертолет-трудяга.

А ребятишкам не стоялось на месте, понеслись со своей радостью к дому Логиновых. Завидев около крыльца мать, Миша еще издалека выкрикнул:

— Мама! Мы на вертолете летали!..

Вечером Миша долго ворочался в своей кровати, никак не мог уснуть.

— Поди, вертолет не дает покоя? — тихо сказала мать, тронув его волосы.

— Ага. Завтра он должен опять прилететь.

Нырнув под одеяло, Миша покрепче закрыл глаза. Может быть, еще разок удастся подняться в воздух, окинуть взглядом окрестности Белоречья. Ни с чем не сравнимое удовольствие! Короткий полет казался как бы приснившимся, хотелось повторить его. Слышался рокоток вертолета, виделся бравый пилот с живыми черными глазами. Сверкала внизу Сотьма, медленно разворачивались поля и леса, а вертолет поднимался все выше и выше. Вот уж сам Миша управляет рычагами и кнопками, Толик сидит рядом, посматривает со стороны, а пилота совсем нет в кабине. И весело, оттого что вертолет набирает высоту, и страшно — как теперь сесть на землю? Кто это там, задрав голову, смотрит из-под ладони? Дедушка Вася! Видит ли, кто сидит за рулем?! А это бежит по полю босиком и размахивает руками Ленка Киселева! Конечно, она! Небось теперь поверила…

В доме тишина. Желанные сны витают над головой Миши, воткнувшегося в теплую подушку. Счастливый возраст, когда хочется летать даже во сне.

Если не считать дачников да Бакланиху, приезжающих на лето, в Еремейцеве осталось из коренных жителей всего три старухи. Казалось бы, жить им в миру и добром согласии, ведь не надо делить, как прежде, усады и покосы, не может возникнуть никаких споров из-за пастьбы скота, нарядов на работу, оплаты трудодней и т. п. Теперь государство платит пенсию, с избытком хватает всяких угодий, так что сила не берет одолеть траву, которой зарастает сама деревня. Зимой с трудом пробираются соседки от избы к избе по ненадежным тропкам, находятся буквально в снежном плену. Жить бы старым без всяких разладов, держаться друг за дружку, но лукав бес, умеет замыслить раздор из-за пустяков.

Конечно, лучше всех положение у Манефы Андреевны Озеровой. Дочь живет неподалеку, в Белоречье, младший сын еще ближе — в Осокине, а сейчас находится в отпуске и старший, приехавший из города. Слава богу, не забывают, навещают. Скоро, как только установится погода, явится на косьбу сват Василий Егорович. Летом-то благодать, не пожалуешься, если бы не донимала Евдоха Тараканова. И что ее задевает? Чего взъелась? Все от зависти…

Пообедав, Манефа сидела на лавке у кухонного окна, тяпала мелкую проросшую картошку курам. Не слышала, как поднялась по лестнице и вошла, привычно поставив в угол в кути палку, Настасья Сорокина. Одета она была не по-летнему, в фуфайку, потому что не прекращался мелкий дождь.

— Здорово, бауш! — шутливо сказала она. — Ты чего такая смелая, и крыльцо не запираешь? Сама стучишь тут, ничего не слышишь.

— Ну, какое дело! Чай, у нас всё свои люди.

Они перешли в переднюю. Настасья смахнула ладонью капельки дождя с раскрасневшегося лица, расстегнула пуговицы фуфайки, располагаясь к беседе. Придут вот так друг к дружке, покалякают, отведут душу. Тем более что в ненастье и заняться-то нечем.

— Господи, когда хоть дожди-то кончатся? Чистое прегрешение! — сказала Манефа, глядя в окошко на поле, поблескивающее лужами.

— Беда нынче. Ну, как такое лето продержится! И посевы зальет, и сеногной будет. Бывало, фуфайку-то летом не надевывали.

— Спасибо Венюхе с Костей, хоть крышу вовремя мне покрыли.

— Твои ребята молодцы, чего говорить, — похвалила Манефиных сыновей Настасья. — Ты про новенькое-то, поди, и не знаешь?

— Какое?

— Приезжал Иван Иванович, участковый наш, отобрал у Бакланихи самогонный аппарат. Хи-хи! Смех и грех.

— Не иначе как Евдоха шепнула.

— Это уж ясно! Августа вовсю ее ругает, говорит, увижу, дак плюну в глаза.

— А уж на меня-то несет всякую напраслину! Нынче особенно придирается, — пожаловалась Манефа. — Хохлатая курочка, которую она взяла у меня весной, повадилась бегать обратно ко мне, дак Евдоха принялась меня страмить, мол, курица несется на моем дворе. Вот приходит другой раз под вечер, взяла курицу с насеста, завернула ее поглуше в старый полушалок и понесла, милая моя, не напрямик из дому в дом, а криулями, вон туда, через Михеевнино гумно, — показала в окно. — И ведь, подивись-ка, курица перестала бегать от дому!

— Есть такая примета, есть, — согласно кивала головой Настасья.

— Увидала, Иван привез на тракторе этот, как его, руберой, дак она, поди, все рулоны сосчитала, пока сгружали оне с Венюхой.

— Во-во! Думаем, что плохо видит, полно-ка, кажный шаг наблюдает, — вторила разговорчивая собеседница, жестикулируя руками.

— Ведь какие слухи-то пускает! Будто директор по-свойски бесплатно отпустил нам руберой. Не знает дура, что Иван ездил покупать в Покровское.

— И мне сказывала. Стоим мы с ней у моего крыльца, а ребята твои как раз кроют крышу. Чего, говорит, не крыть даровым-то матерьялом.

— Ну и старуха, хуже нечистого духа! Уж все стараюсь потрафлять ей, в баню еще зову, а она выдумывает разные дрязги.

— Наплевать на нее, из ума выживает. На меня тоже наговаривала. Никто больно ее и не слушает, — заключила Настасья и добавила, глядя на слезящееся окно: — Какая непогодь опять уставилась! Земля холодная, ничего не растет. Огурцы-то закрываешь?