Наклоняюсь, чтобы достать камеру, которой этим летом пользовалась не часто. Подняв фотоаппарат повыше, вижу, что небо заняло весь кадр. Верхнюю часть дерева видно в самом низу снимка. Я нажимаю пальцем на кнопку, чтобы запечатлеть эту красоту.

Потом поворачиваюсь к Мэту. Он до сих пор лежит на животе, с закрытыми глазами. Мы уже съели всю приготовленную для пикника еду, но просто лежать и молчать очень приятно. Я знала, что мне следовало надеть белое хлопковое платье, оно бы так шло к корзинке и бело-красному пледу в клеточку. И ещё у меня должны быть длинные блестящие волосы — невинная девочка на романтическом свидании.

Я совсем не подхожу к идеальной обстановке свидания пятидесятых годов, но думаю, что подхожу Мэту. Его футболка задралась так, что видны две последние строчки его тату. Я наклоняюсь и провожу пальцем по буквам, наслаждаясь ощущением прикосновения к тёплой коже. Мэт широко улыбается. Я поворачиваюсь на бок так, чтобы видеть его.

— Какое у тебя второе имя?

— Картер, как девичья фамилия моей мамы. — Он вопросительно смотрит на меня. — А что?

— Просто интересно. А какая у тебя машина?

— О нет. — Он зарывается лицом в плед. — Только не это!

Я улыбаюсь этой реакции и нетерпеливо требую ответа:

— Ну давай, скажи мне.

Он смотрит на меня одним глазом.

— Почему тебе нужно это знать?

— Потому что это то, что люди хотят знать, когда встречаются по-настоящему.

— Встречаются по-настоящему?

— Ну да. Не в разных концах США… в тур-автобусе… и когда ты предположительно встречаешься с моей лучшей подругой.

— Понял. — Он вздыхает, перекатываясь на бок. — У меня уморительного вида «порше». Вот что случается, когда тебе исполняется пятнадцать и у тебя уже есть деньги.

— Почему ты тогда её не продашь?

— Руки не доходят. А ты что водишь?

— «Бьюик ривьеру» семьдесят первого года выпуска.

Мэт моргает.

— Я даже не знаю, что это.

— Это старая машина, она принадлежала ещё моему дедушке. Я люблю её, хотя она темпераментная.

— Мне нравится. Тебе подходит.

Я улыбаюсь Мэту, теряя грань между реальностью и всем этим. Этими разговорами, поцелуями, тем, как он смотрит на меня и как относится ко мне и Ди.

— Эй, — говорю я тихо. — Спасибо за всё, что ты сделал для Ди вчера.

Он проводит пальцами по моим волосам.

— Это пустяки.

Мэт знает, что это не пустяк, но я не решаюсь это высказать. Вместо этого наклоняюсь и целую его. Я не очень хорошо умею выражать свои чувства, но поцелуями умею сказать многое. Когда я отстраняюсь, у Мэта на лице появляется довольная улыбка.

— Итак, — он проводит ладонью по моей руке, — ты бы встречалась со мной по-настоящему?

— Нет.

— Что? Почему?

— Из-за твоей странной машины.

Мэт смеётся.

— Ладно, в этот раз ты победила.

— А как ты узнал об этом месте?

— У меня в Балтиморе есть друг, и я написал ему.

—Ты написал: «Чувак, ты знаешь какое-нибудь укромное местечко»? Наверное, он решил, что ты маньяк-убийца.

— Кажется, я написал «романтическое и уединённое».

Мэт произнёс это с кажущимся безразличием, но мне нравится, что он приложил так много усилий для организации этого свидания. Бренда сказала бы, что его «воспитали правильно». Почему-то я сразу подумала о маме Мэта. Я нахмурилась.

— Какой была твоя мама?

Это был неожиданный вопрос, но Мэт не удивлён. Он грустно улыбается, а его взгляд затуманивается.

— Она была радостной. Доброй ко всем. Заставляла нас мыслить трезво во времена «Финч Фор».

Как и всегда, Мэт показывает пальцами кавычки в воздухе, когда говорит о «Финч Фор», будто это чужое прошлое. Я могу понять почему. Я почти никогда не думаю о нём как о том Мэте Финче, чья фотография улыбающегося пятнадцатилетнего паренька была прикреплена к шкафчику каждой девушки в восьмом классе.

— Ты раньше говорил, что во время болезни пытался её развеселить. Что ты делал?

— Я не знаю. Много чего.

— Например?

— Ладно, хм… за день до её первой химиотерапии, она сказала мне, что отдала бы многое, дабы стать сильной и не плакать. И я решил распечатать лицо королевы Елизаветы, вырезал глаза и рот и привязал к ней ленточки. Для себя я сделал маску принца Чарльза, и когда врачи начали химию, я вытащил маски. Мы сильно смеялись и громко разговаривали с британским акцентом. — Мэт грустно улыбается. Если бы я не знала его, то подумала бы, что это просто мимолётная грусть. Но я знаю правду. Это отголосок памяти, по-настоящему грустное воспоминание. — Все в больнице любили её. Там был маленький мальчик со шрамом-молнией на лбу и с красно-золотым шарфом вокруг шеи. Мы принесли любимый мамин чайный сервиз и устроили для всех чаепитие. Все пациенты, у которых не было ничего общего, кроме диагноза, сидели вокруг нас на стульях, присоединённые к капельницам.

Между нами повисло молчание, и лишь спустя минуту я вновь вспоминаю, как дышать.

— Боже, Мэт. Прости. Я тебя только расстраиваю.

— Неправда. Это не так.

Он смотрит на свои руки.

— Самое худшее — это думать о том, что она пропустит. Она не увидела своего первого внука. Не увидит, кем я стану в жизни. Никогда не увидит девушку, которую я приведу знакомить с родителями.

Он толкает мою руку, намекая, что я и есть та девушка. В ответ я фыркаю:

— Никто не пригласит меня знакомиться с мамой, разве только для того, чтобы разозлить её.

— Ты бы понравилась моей маме.

Я понимаю, почему он хочет поверить в это, но мне-то лучше знать. Я не нравлюсь мамам. Да что там, я не нравлюсь даже своей матери. Они критикуют мой макияж, каблуки и, как говорит Бренда, мой болтливый рот. Их это очень бесит.

— Нет, правда, — продолжает Мэт, будто чувствуя мои сомнения. — Мама была очень милой, но она умела стоять на своём. Ну, по-другому никак, у неё ведь было трое сыновей. Ей нравились все, кто мог их усмирить.

— Мама Ди такая же.

— Правда?

— Ага. Даже когда я попадала в разные переделки, она не вела себя так, будто её дочь слишком хороша для меня. Она действительно самая лучшая мама в мире. — Произнеся это, я вспоминаю, как миссис Монтгомери подогрела мне шоколадное молоко, пока мистер Монтгомери забирал моего папу из тюрьмы. Мне было двенадцать, и он подрался в местном баре. Это был последний раз, когда он пил. — Я всегда мечтала, чтобы папа встретил кого-нибудь вроде миссис Монтгомери.

— Ты думаешь, что твой папа женится во второй раз?

— Он уже женился.

— Правда? У тебя есть мачеха?

— Ага, Бренда.

Я закатываю глаза. Даже то, как произносится её имя, звучит смешно. Я всегда надуваю щёки на «б» и долго тяну «да».

— Она тебе не нравится?

Я пожимаю плечами.

— Я не понимаю её. А она не понимает меня.

— Но она нормальная? Я имею в виду, она любит твоего папу?

— Думаю, да. — Я замолкаю на секунду, откидывая волосы с лица. — Она заботится о нём. Она добра к нему. Но я думаю, что Бренда слишком практичная, чтобы любить.

Мэт выглядит удивлённым, как будто я сказала какую-то колкость. На самом деле я не злая. Но мне тоже необходимо защищать свою правоту. Первое, что приходит мне в голову — это лавандовое поле, которое высадила Бренда, как только переехала к нам. До этого наш сад был просто пустым двором. Она копалась в этой грязи каждый день часами. Прошло два года, и, наконец, всё зацвело — зелёные стебли с фиолетовыми соцветиями. Теперь она часами собирает урожай, который затем продаёт местным компаниям для производства мыла. Я никогда не видела, чтобы она стояла на крыльце и просто наслаждалась, как я, видом этого поля. Потому что она посвятила себя целиком и полностью уходу за ним. Но я не уверена, что могу рассказать это Мэту.

— Ей нравится садоводство, но она не радуется этому, не получает от этого наслаждение, а только стремится к выгоде. Точно так же она ведёт себя с моим папой. Она не слишком чуткая, не такая как папа, но она… преданная. Думаю, ей нравится заботиться о нём.