После того как завершилось то, чем бы это у них не было, Сорен ушел и оставил его там на земле. Кингсли не возражал. Это было именно то, чего он хотел, чтобы его оставили наедине со своими ранами, со своей любовью. Он любил то, что Сорен растерзал его, но он не хотел, чтобы Сорен увидел его растерзанным.

Оставшись один, он собрал свою потрепанную одежду. Кингсли закашлялся и его вырвало - весь его ужин, смешанный с кровью, остался на земле. Он плакал, пытаясь встать, но в итоге, вновь и вновь тяжело приземлялся на колени. Кингсли сдался после третьей попытки идти и пополз через лес, обратно в школу, рухнув на крыльце часовни. Отец Генри нашел его там и, приложив каждую крупицу силы, оставшейся в старике-священнике, поднял его и понес в лазарет.

- С тобой все в порядке, сынок? - спросил отец Генри. - Сынок? Кингсли, ты смеешься?

Но теперь, дома, в часах езды от Сорена, который еще был в школе, Кингсли чувствовал, как начинают закрадываться в душу сомнения, страх. Действительно ли это произошло? Да, у него были заживающие раны, доказывающие это. Но произошло бы это снова, вернись он обратно? Что же произошло?

Секс. Вот что произошло. У него никогда не было секса как тот прежде, и, если они собираются сделать это снова, им придется найти способ делать это, не причиняя Кингсли внутреннего кровотечения. Эту боль, он лелеял, но он хотел жить, чтобы трахаться снова и снова. И секс... это лишь малая часть того, что произошло в тот день.

Сорен… У Кингсли появилась привычка писать это имя на клочках бумаги. Затем он зажигал спичку и улыбался, пока имя сгорало. Ритуал утешал его. Он видел в часовне задумавшегося и склонившего голову Сорена в свете маленьких свечей. Вот поэтому сжигание имени Сорена по ощущениям было как молитва. Сорен… познать это имя казалось гораздо более значимым, более значительным, чем даже секс. Все в школе называли его Стернсом, кроме священников, которые называли его мистером Стернсом. Его звали Маркус. Все это знали, хотя никто не смел произносить это вслух. Но Сорен - было его имя. Кингсли не знал, как, и не знал, почему. И его это не заботило. Его не заботило ничего, кроме возможности увидеть Сорена снова. 

Дни лета шли, и Кингсли сделал все возможное, чтобы доказать бабушке и дедушке, что он был здоров, что все, что случилось с ним, не причинило ему непоправимого вреда. Он вернулся к своему распутному образу жизни, закрутив со всеми своими старыми подружками. За лето он с легкостью избегал парней и братьев, которые были занозой в заднице во время учебы в школе Портленда. Он позволял своим милым дамам заезжать за ним, и они пропускали фильмы, пропускали ужин, пропускали все, кроме того, чтобы припарковать автомобиль неизвестно где и сделать все, что угодно на заднем сиденье. Но только на заднем сиденье. Сьюзен хотела постелить одеяло на земле и заниматься сексом под звездами. Кинг отказался. Подобное предназначалось только для Сорена. Он солгал Сьюзен что-то про ядовитый плющ, и девушка сдалась перед его превосходящей мудростью, с выгодой для себя, раздвинув ноги внутри кожаного салона отцовского Кадиллака.

К последней неделе июля, Кингсли чуть было не сошел с ума от тоски по Сорену, но он знал, что нет способа поторопить дни или связаться с ним. Он боялся отправлять ему письмо. Священники сортировали и доставляли почту. Кингсли отказался объяснить причину его травм. Никто никогда не беспокоил Сорена, если в этом не было необходимости. Поэтому Кингсли был бы единственным студентом, отправившим ему письмо за все лето… нет, слишком рискованно. Он не мог позвонить, не мог написать, поэтому он ждал и молился. Прошло много дней и ночей, и его тело полностью зажило. Настолько полностью, что он наконец-то чувствовал себя комфортно снова полностью раздетым. 

В конце июля он и Джеки, зубрилка, но красивая рыжеволосая сестра квотербэка, лежали в ее спальне однажды в среду вечером, когда ее родители уехали отмечать свой юбилей. Тот вечер был ничем не примечательный, на самом деле. Ничем не примечательный, кроме одной вещи, одного акта, который пришел в качестве ответа на его невысказанные молитвы.

Джеки прокладывала дорожку из поцелуев от его бедра к шее.

- Мы можем сделать кое-что другое? - прошептала она, покусывая мочку его уха.

- Что угодно, ma chérie. Все, что пожелаешь… 

Он специально подчеркивал свой французский акцент с американскими девчонками. Большинство мальчишек, он знал, накачивали подружек пивом, чтобы заставить их раздвинуть свои стройные бедра. Кингсли нужно было всего несколько слов по-французски.

- Я хочу сделать то, чего ты никогда ни с кем не делал. 

Кингсли улыбнулся в потолок. Перевернувшись, он бросил Джеки на спину, прижав ее открытые ноги своими коленями. Он позволил головке своей твердой плоти легко ласкать ее набухший клитор. Она ахнула и гортанно засмеялась.

Вытянув руку, девушка указала вниз на пол. Кингсли удивленно приподнял бровь.

- Под кроватью, - сказала она.

Он наклонился и приподнял простыню. Из-под кровати он вытащил пластиковый тюбик с какой-то жидкостью.

- C’est quoi?

- Мой отец врач-гинеколог. Это называется K-Y* (речь идет о вазелине или, предположительно, гель-смазке фирмыJonson&Jonson). Я слышала, как он рассказывал маме, что с этим делают некоторые люди. 

- Ты же знаешь, что сейчас я учусь в католической школе. – Кингсли снова приподнял бровь. - Содомия не одобряется.

- Ну и..? – переспросила Джеки.

Не говоря ни слова, Кингсли перевернул девушку на живот, поставил на колени, покрыл прохладной жидкостью и начал входить в нее. Он застонал глубоко и громко, от давления вокруг него, от тесноты. Джеки извивалась под ним и схватила его за руку.

- Ты уже делала это раньше, – сказал Кингсли, отметив, с какой готовностью она приняла его внутрь себя.

Джеки хихикнула.

– Ну… никогда с кем-то, кроме себя.

Кингсли прикусил ее плечо, чтобы заглушить смех. Джеки хотела стать библиотекарем. Конечно, библиотекарем. Эти тихони всегда такие... 

После того, как они закончили, Кинг попросил оставить лубрикант себе, в качества сувенира. Она пообещала ему дюжину тюбиков такого добра, если он придет на этих выходных, и сделает это с ней еще раз. Обещание было с готовностью дано и с легкостью выполнено.

Так все встало на свои места. Он горел для Сорена таким огнем, что ни девушка, ни женщина никогда не пробуждали в нем. Сорен взял его на лесной земле. Это случится снова. Это должно случиться снова. Кингсли умрет, если это не случится снова.

Но повторится ли это? Прошло два месяца, и его раны полностью зажили, Кингсли начал бояться, что все это он придумал. Это произошло, часто напоминал он себе. Конечно, это произошло. Чем еще можно было объяснить настороженные взгляды бабушки и дедушки, их шепот, когда он входил в комнату? 

У него было одно неопровержимое доказательство, что осталось даже после того, как все синяки выцвели. Крестик… маленький серебряный крестик, который он сорвал с шеи Сорена и уцепился, держал, на протяжении всей ночи. Он никогда не расставался с крестиком. Он хранил его всегда в кармане, как талисман, как бремя, как икону.

За две недели до начала школьных занятий, Кингсли сидел на заднем крыльце дома бабушки и дедушки, общаясь со звездами. Они утешали его... по-настоящему утешали. Эти звезды были единственными свидетелями той ночи. Помнят ли они ее, также как он? Кингсли начал спрашивать их, что они видели, когда услышал голоса в кухне.

- Мне плевать, что он говорит, он не в порядке. Он определенно, не в порядке.

В словах, произнесенных бабушкой, Кингсли услышал эхо голоса покойной матери. Как он тосковал по Maman. Кингсли знал, что бабушка винила его покойного отца в смерти своей дочери. Она уехала в парижскую школу и влюбились в пожилого француза. Ублюдок имел наглость полюбить ее в ответ и даже вступить в брак с восемнадцатилетней Карен Смит и сделать ее мадам Буассоннё. Даже двое детей, которых они вырастили, не убедили ее родителей, что отец Кингсли был никем иным, как соблазнителем молоденьких девушек. Каков отец, таков и сын, Кингсли знал, что дедушка и бабушка именно так думали. Если бы они только знали, что, хотя он и соблазнял девушек, существовал другой молодой человек, которому принадлежало его сердце.