– С кем, если не секрет, капитан?

– Известно – с американцами. Пока мы там, на земле, то, се, ведем переговоры, ездим друг к другу, балеты, Аббу показываем, они, видали, чуть не лобызаются – Сатана, Верховный бог-отец. Кровосмешением занимаются: черти женятся на ангелицах, ангелицы за чертей выходят. Ассимиляция может дать непредсказуемые результаты. Народят дебилов или, наоборот, вундеркиндов, которые, действительно, преобразуют, помирят рай с адом, или изобретут против нас такое.

– А, вроде, деловые ребята, судят по уму.

– Понятно, им пока здесь выгодно иметь под собой живую землю. Откуда им поступает рабочая сила? То-то. А спали они нас зараз, что? Другую галактику искать, где люди обитают? Неизвестно, найдут ли? Силы не те, старые. Вот и опасается наша разведка, как бы не было сговора.

Мы закурили. Помолчали, думая о всемирном, глобальном. В гримерную доносился то рокочущий басок Саваофа, то мелодичный голос апостола Петра, то треск молниевых разрядов – кому-то опять досталось от Ильи. Через зал прошло довольно много бывшего начальственного народа, снятого недавно с постов – после проезда через Городок! – еще более высоким начальством.

– Правильно! – соглашался капитан Талынцев, скрипя портупеей.

– Верно! – кивал и я. И мне вспоминалось далекое, оставленное на земле: комнатка с окошком в яблоневый сад, тишайший Иван Захарыч, Пашка Алексеев, Персиково с шеренгами и рядами соков, Караульное, тетка Евдокия, дочь ее – красивая амазонка Тонька. При воспоминании о ней почему-то сладко заныла душа.

Я спросил у капитана:

– Много там осталось?

– Травкинские механизаторы-пьяницы.

– Засудят?

– Нет, этих отпустят. Лишат полевых-колесных за два дня, что прогуляли, и спихнут на огороды, где земля помягче. Надо кому-то и пшеницу молотить. Уборка в разгаре.

Когда суд окончился, апостол Петр с большой охотой дал мне интервью. Он рассказывал о перспективах выращивания репы, особо угодной богу, говорил о разведении рыбы в небесных прудах – тоже пищи скоромной, сильно потребляемой в дни многочисленных постов, как в раю, так и в современном модернизированном аду. Петр просил передать поклон священнику Семибратову и похвалил его за то, что Священник согласился возглавить городское общество трезвости.

– Красный поп! – пошутил на прощание Петр и ушел в свои покои.

Капитан Талынцев предложил мне место в летающей тарелке, он спешил с разведданными на землю и не очень настаивал, когда я учтиво отказался: хотелось еще побродить по раю, заглянуть в ад. Все также плыл розовый воздух, настоянный на цветах и амброзиях. Солнце клонилось к закату, и я пошагал в его красное зарево.

– Гордей Степанович, здравствуйте! – я поразился, что шеф как ни в чем не бывало за своим столом.

– Привет, привет, Владимир. Что это ты сегодня какой-то не такой! Вроде, как в небесах витаешь? Ну, ну, дело молодое!

– Вы угадали. В небесах!

– Присаживайся! – и он углубился в чтение моей статьи, что привез я из Караульного.

Телепатия, черт побери! Буквально два часа назад мы – надо же! – «встречались» там, на небеси! И он, как осиновый лист трепетал перед Верховной тройкой, ожидая своей участи. Правда, я так толком и не запомнил, чем с ним все дело закончилось? Розовый туман. наплывы. капитан Талынцев. То ли заспал под утро, то ли это жуткое посещение ада затмило, где встретил мельника Галактиона из нашей деревни, которого помнил еще с детства. Мельник прожил едва не сто лет, носил Георгиевский крест и матерился в «Портартуру вашу мать!», поскольку воевал там японца и помнил обоих генералов – героя Кондратенко и предателя Стесселя. Галактион хоть и попал в ад после кончины, как он предполагал, за матерки, но как кавалера и старого солдата, знакомого с пиротехникой, его определили в команду обслуги ада. Сам ад – огороженное забором высохшее болото – напоминал асфальтовый заводик, пахнущий гудроном, углем, какими-то смолами, дымился и пыхал жаром костров.

Мы сидели со стариком на черной прохудившейся чугунной колодине, которую он приспособил под беседку возле шалаша из грубых досок, где и спал по ночам на фуфайке. Обитал тут же еще старинный бедолага, артиллерист первой мировой войны Парамон Кафтайкин. Артиллерист ушел пригасить немного на ночь костры грешников, а мы, жуя сухую корочку, невесело беседовали. Галактион рассказывал, что раньше и правду грешников заставляли лизать горячие сковородки, но сейчас отменили, назначили другие муки. Слушать было тяжело, страшно, и я старался переводить разговор на земные темы.

– Порт-Артур наш? – неожиданно спросил старик.

Я отрицательно помотал головой.

– Че еще отдали?

– Больше ни пяди.

Старик потряс жидкими волосами, стукнул кулаком по костлявому колену.

– Ладно! – и вытер слезу. – Тихо вокруг, сопки покрыты мглой, – запел он скрипучим голосом. – Ладно! Парамон, – крикнул он маячившему вдали артиллеристу, – Стесселю подкинь дровишек под котел, нечего ему прохлаждаться, пусть покрутится.

Кто-то дико взвизгнул, застонал. Где-то хлестко щелкнул кнут. Потянуло жареным. Колонна грешников в черном понуро прошагала в сырой барак.

Галактион тронул меня за плечо ледяной рукой:

– Иди, иди, сынок, на землю. Живи там по-людски. Иди с богом, а мне уж привышно тут через три дня тряпицу сосать.

Я проснулся в горячем поту, потряс головой, прогоняя наваждения сна, и вдруг вспомнил почему-то о Пашке Алексееве. У Пашки, как он и мечтал, родился сынуля. Надо было поздравить Пашку. Но за окошком, над яблонями только-только розовело. Я встал и взялся за статью из Караульного.

– В таком виде не пойдет! – сказал Бугров. – Не поймут нас.

– Это почему же?

– Народ не подготовлен. Мрачновато больно. у тебя тут лосьон, мебельный лак, еще какую-то чертовщину пьют.

Должна быть перспектива, устремленность к светлому.

– Доустремлялись.

– Ишь ты! – Бугров шевельнул кустами бровей. – Они рады теперь перечеркнуть все наши достижения! Рады? А мы жизни положили, строили. Молодежь! На, возьми статью, поработай, принесешь, посмотрим! – шеф поднялся, заходил, волнуясь и чуть припадая на ногу, по кабинету. В дверь заглянула Валентина Михайловна, держа в беремя раму с портретом. – Ну? – остановился шеф. – Что там еще у вас?

– Я извиняюсь, Гордей Степанович, акт на списание составила, подпишите, вот.

– Видали! Не успели похоронить, а она актик на списание. Пусть повисит!

Мы посмотрели друг на друга и развели взгляды. А в дверь уже протискивалась «говорящая сорока» с папкой секретариата, за ней, с напускной серьезностью на лице, Михаил Петрович. Агроном Евгений Павлович Костоломов, как всегда, жевал ароматную резинку. Просвистели кроссовки Вики. Лена Алтуфьева и В. Д., влюбленно поглядывая друг на друга, вошли последними. Ин-те-рес-но!

Планерка пошла своим, давно заведенным, отработанным ходом. Я плохо слушал, что там вещала «говорящая сорока», анализируя последний номер «Трибуны», что-то предлагала в следующий, кого-то похвалила, кого-то упрекнула за недостаточное проникновение в существо явления. Я боролся с противоречивыми думами и вспоминал апостола Петра, его интервью, перед уходом из райского клуба, где потом начались танцы.

Если крикнет рать святая:

– Кинь ты Русь, живи в раю! Я скажу: не надо рая, Дайте родину мою!

Ах ты, боже мой! Как сладко, как томительно сладко и горько одновременно. Я подумал об аде, о мельнике Галактионе и его друге-напарнике Парамоне, как они оба вспоминали все больше сенокосы, перепелов во ржи, кузнечиков на солнцепеке. И как в разные годы, тогда еще молодые, бравые, уходили на две войны, оставив дома жарких молодых женок. «Трубка шесть, прицел ноль-ноль восемь! Шрапнелью!» – дурашливо кричал мне вдогонку Парамон. Георгиевский кавалер вторил ему: «Держи позицию, Вовка!»

Ах ты, боже мой! Я оглянулся тогда, прежде чем прыгнуть на землю: вокруг сияли владения Саваофа, плодоносили райские деревья, качались лиловые колокольчики, жужжали пчелы. А вдали смолисто чернел забор, где дымили костры и мучились грешники.