Мужики за чтением газет
Вот они на бревнышках, чуть свет,
Шелестят, дымя неторопливо:
Чем не сходка сельского актива –
Мужики за чтением газет!
Собрались, обмысливают «жись»:
– Глянь, жулье продернули... отлично!
– За партейных... надо же ... взялись!
И кивают враз дипломатично.
– Ну-ка, глянем, что за рубежом?
Так и есть, нет ладу на планете...
– Не скажи, опять грозят нам эти...
– Не живется, лезут на рожон!
Я молчу, не лезу в разговор.
Но опять – услуга за услугу! –
Раздаю по-братски «Беломор»,
Зажигалка щелкает по кругу.
– Фельетон!
– Оставим про запас... –
И глядят пристрастно и ершисто
На портрет гостившего у нас
Из чужой страны премьер-министра.
Вот они – от плуга, от земли.
Им сейчас на пахоту, на сутки!
Президенты, принцы, короли...
– Сохрани, сойдут на самокрутки.
Заповедник вдвоем стерегли
Отравили Тарзана. За что же?
Кто ответит? Молчит конура...
Мой отец, ни на что не похоже,
Горевал посредине двора.
Самокрутка дымила надсадно,
Боль, наверное, мало глуша.
Коровенку порушили б, ладно,
Все не так бы болела душа.
Не сутулил бы грузные плечи,
Отправляясь за сеном в пургу.
Да и летом бы рук не калечил
На сыром сенокосном лугу.
Отгорит еще сердце не скоро,
Не затопчешь, как спичку, в пыли.
Был он пес – инвалиду опора,
Заповедник вдвоем стерегли...
Кто-то пел за селом безмятежно,
Полыхали герани в окне...
А отец на оглобле тележной
Горько думал о прожитом дне.
Дорога в тайге
Я трижды проклял бы урманы,
Где каркал ворон: «Быть беде!»
Где звезды падали багряно,
За каждым шагом по звезде.
Где утром в сумраке и злобе
Все тот же ворон каркал:
«Жуть!»
А мы лопатами в сугробе
Заре прокладывали путь.
Мороза гулкие раскаты.
И за сугробом вновь сугроб.
Почти пещерные лопаты.
И невод в розвальнях,
Как гроб.
Круша валежник без пощады,
Мы торопились неспроста:
За нами новые бригады
Пробьются в рыбные места.
И снова сонно и громадно,
Катилось солнце кое-как.
И кони снег хватали жадно,
Сухой и грубый, как наждак.
Поземки пасмурное пенье
Цеплялось за душу, знобя.
Я проклял бы свое рожденье,
Когда б работал для себя.
Память
Я засыпал на хвое колкой,
Пока костер недолго чах.
Мороз тяжелою двустволкой
Натужно бухал в кедрачах.
А после дымными хвостами
Нас встретил домик на пути.
В нем пахло сеном, хомутами,
Печеной брюквою – в кути.
Те захолустные, пустые
Места, где вывелся народ,
Обжили – с виду Львы Толстые –
Чалдоны с кипенью бород.
Там на постой пускали редко,
Но, поджидая новостей,
Тесней сдвигали табуретки
И хмуро слушали гостей.
Теперь бы вспомнить всю до точки
Простую быль о давних днях,
И поцелуй хозяйской дочки
В ночных бревенчатых сенях.
И как она шептала жадно,
Как душу, косу теребя:
«Возьми с собою, ненаглядный,
Как буду я любить тебя!»
Но утром как-то торопливо,
Едва забрезжила заря,
Мы запрягли коней ретивых,
За хлеб и соль благодаря.
И бородач, кивнувший еле,
Наверно, слово не найдя,
Присвистнул. Розвальни запели,
Легко полозьями скользя.
Я снова спал на хвое колкой,
Где стужа жалит в сотни жал.
«Возьми с собою!» – долго-долго
Ту встречу ветер остужал.
И каждый день до злого пота
На восемнадцатом году
Ломил я грубую работу
С рыбацким неводом на льду.
Но неотступно – там, у тына,
Как беспощадный приговор,
Ее глаза смотрели в спину:
Знобят и жалят до сих пор.
* * *
Парк ишимский. Тополя.
Крик грачей, за гнезда драка,
Да штудируют Золя
Третьекурсницы с литфака.
Да торчит, – пора на слом, –
Пьедестал в аллее жаркой:
Физкультурница с копьем
Стережет устои парка.
Но сидит со мной одна –
Сарафанчик из сатина. –
Я люблю тебя, Ирина!
Дрогнул томик... Тишина.
Буду думать о Золя,
О любви. Присяду ближе.
Как там любится в Париже?
Парк ишимский, тополя...