Пришел я в себя на берегу. Сначала прилег на бревно, потом посидел на нем. А студент стоял передо мною, молчал и как-то странно смотрел на меня.

— Что, испугался? — кривясь, улыбнулся я, и Феликс Соколков рассмеялся. Он хохотал долго и надсадно. Его хохот утомлял. Я прикрыл глаза.

Когда Феликс успокоился, я открыл глаза и увидел, что стемнело. Я поднялся, и мы молча побрели к устью ручья, я — по пляжу, Феликс — по воде. Лодка, как послушная собака, бежала за нами на привязи.

Возвращаться на остров было бессмыслицей. Не нашли бы мы его во тьме, проскочили бы. Конечно, там была еда, там был чай, а здесь у нас осталась кастрюля, которую я успел приторочить к рюкзаку, после того как высыпал в море образцы. Чайник я потерял.

— У тебя есть спички? — спросил я студента.

— Есть, — сказал он. — Только вымокли, заразы.

Я промолчал. Мои тоже годились разве что для устного счета в первом классе послевоенной школы. Но в нагрудном кармане «энцефалитки» всегда носил латунную гильзу тридцать второго калибра, а в ней хранились спички и чиркалка. Аварийный запас был запарафинирован в гильзе, и я точно знал, что без костра мы не останемся. «Ну, так чего же ныть? Сейчас запалим костерок. Обсушимся как люди. Закипятим чайку. Заварим его брусничным листиком, что должен расти у верхней бровки терраски. Покимарим у костерка. Перекантуемся до утра, а утречком высушим на солнышке радиометр, нахлебавшийся воды. Наберем заново камней с обнажения. Спустим лодчонку, а можно и не спускать ее, а на двух головах посуху понесем ее, толстенькую, на остров. Перекусим там, почаюем и… «Отдать концы! Чего же, спрашивается, падать духом?» — так думал я, и впереди снова забрезжили розовые и солнечные краски жизни.

Костер полыхал огромным и жарким пламенем. Мы прополаскивали кишочки приятной на вкус горячей водицей. Одежда быстро сохла. Я был доволен жизнью. Всем.

Но студента, видимо, что-то точило, что-то вяловат он был, что-то подмывало его спросить меня, но, видимо, не решался.

Потом, когда я уже досушивал второй сапог, он спросил как бы невзначай, вроде бы даже как бы самого себя спросил:

— Почему вы такой невезучий?

Вот уж действительно: «Почему?» Почему ночью, примерно часа в три, подул с моря ветер? Почему он через час нагнал дождь? Почему к утру он рассвирепел до такой степени, что на пляж накатились волны и прижали нас к террасе? Ну почему?! Пришлось уйти вверх по ручью. От дождя удалось загородиться лодкой. Лежала она, бедная, на кустах днищем вверх, мы сидели съежившись под ней, и только редкие капли дождя падали на наши штаны.

Рассвело. Я натянул на голову капюшон куртки и пошел к берегу. Островок не исчез за ночь. Не совсем, значит, она, фортуна, подлая и коварная тварь. Пока что не совсем. Вода уже далеко ушла от берега, но вокруг островка все еще бесновалось море. Над илистым дном бухты носилась водяная пыль — то ветер рассеивал мелкие лужи.

— Стоит наш остров Буян, — сказал я, залезая под лодку. — И правда — нет худа без добра. Что бы мы ночью на этом пупке делали?

— Земля надежнее, чем море, — ответил студент.

— Сам придумал?

— А что?

— На стих похоже.

— А это и есть из песни Окуджавы.

— Кого-кого?

— Окуджавы. Булата Окуджавы. Поэт есть такой. Сам стихи пишет, сам музыку сочиняет, и сам песни поет. Вот такие! — Феликс Соколков поднял вверх большой палец.

— Оригинальное у него имя. Словно оракул какой-то.

— Похоже.

— А ты его где слышал?

— Да на пленках он записан. Пленки по Москве ходят. А однажды выступал он в Доме работников искусств. Я пошел, хотя безнадежно было. А там толпища! И милиция конная.

— Жаль, не знаю его… Но все впереди… Мне кажется, Феликс, пора двигать на остров. Во-первых, есть хочется. Во-вторых, ветер стих. А на дождик мы положим… Накроемся лодкой — и вперед, и с песней.

Вдруг студент изменился в лице, будто вспомнил, что оставил электрочайник включенным, а там вода едва спираль прикрывает.

— Ты что, Феликс?

— Да так, ничего. Идемте.

— Нет, все-таки?

— Да ладно! Идемте!

Мы подняли лодку на вытянутых руках и вышли из Кустов. Так прошагали с ней до пляжа, после чего лодку поставили на головы и двинулись к обнажению.

Все было мной описано вчера. Пикетажка была цела, суха, точки опробования привязаны на разрезы. Оставалось только повторить опробование да разложить по порядку образцы и шлифы. Я откалывал образцы, заглядывая в дневник. Говорил номера, породу. Феликс надписывал маленькие этикетки и рассовывал их вместе с камнями по карманам рюкзака, по собственным карманам, по моим. В полевой сумке тоже очутились камни, а последний громыхнул в кастрюлю.

Лодка «плыла» к островку на наших головах. Руками мы придерживали ее за борта. Руки быстро затекали. Приходилось часто останавливаться. И во время одной из таких остановок Феликс Соколков, глядя в сторону, глухо сказал:

— Я, Павел Родионович, все продукты открытыми оставил. Гречу вчера искал. Забыл, где она лежит. И ящик открыл, когда искал, и суму.

Гречку можно было еще как-то спасти, если сразу просушить малыми порциями в кастрюле на огне. Она оказалась между рисом и макаронами. Рис разбух — впору сырым есть. Макароны раскисли и превратились в тесто. Сухари противно расползлись в мешке, превратившись в насыщенную водой безвкусную крупитчатую массу. Лишились мы и половины сахара (песок, так он весь пропал), но что самое безотрадное — у нас мало осталось соли. Спички лежали в непромокаемом мешочке из черной прорезиненной ткани. Я развязал его. Спички были целы. Папиросы (брал я двадцать пачек «Севера»), конечно же, сильно подмокли, а в брезентовом мешке почти сухой оказалась махорка.

— Можно сказать, повезло, — удовлетворенно подвел я черту ревизии пришедших в негодность продуктов. — Ежели б хоть одной волне вздумалось перекатиться через островок, и этого бы не собрать. А так, худо-бедно, если не обжираться, то дотянем.

Я был великодушен. Таким сделали меня собственные несчастья, вернее, те неслучившиеся ЧП, на которые я так упорно нарывался все эти четыре дня. К тому же дождь перестал. И еще к тому же мой ватник оказался сухим (он завернут был в палатку). С превеликим удовольствием натянул я его и почувствовал себя совершенно неуязвимым.

После вчерашнего барахтанья в море часы мои «Зим» остановились, хотя с задней стороны крышки по кругу вырезаны слова: «пыле- и влагонепроницаемые…» Вначале стекло изнутри затуманилось, потом появились капельки воды. Часы походили-потикали еще какое-то время и успокоились. Я подцепил ножом ободок, снял стекло, протер его, поставил на место, но уже через десять минут стеклышко снова отпотело.

— Так который час? — спросил я.

— Уже девять, семь минут десятого.

— Нам нельзя двигаться, пока не просушим то, что осталось.

— Нельзя, — поддакнул Феликс, садясь на корточки и принимаясь строгать сушину, предусмотрительно захваченную нами с берега. — А куда торопиться? — продолжал он. — Сейчас мы баланду заварганим и пошамаем, а то пуп присосало к спине.

— Интересно ты заговорил.

— А что?

— Знакомые интонации слышу.

— Это вы насчет баланды?

— И насчет пупа. С детства мне знакомы такие вот обороты.

— И мне с детства.

— Ты же ведь не довоенный ребенок и не магаданский.

— Ну и что? Какая разница? Я ведь вас всего лет на пять-шесть младше. Я же с сорок второго.

— С сорок второго?! Пять лет. Редкий у тебя год рождения — тысяча девятьсот сорок второй. Говорят, вашего года и следующих двух лет недоборы и в школах, и в вузах, и в армии… Так ты считаешь, что разницы в пять лет мало?.. Ты заблуждаешься, Феликс. Пять лет — это ого-го-го! Ты ведь и карточную систему не помнишь!

Костер-шалашик, который редко задувает ветер и заливает дождь, если суха его основа, нутро его, Феликс сложил по всем правилам, и, растянувшись рядом во весь свой рост — сто восемьдесят два, он чиркнул спичку. Огонек лизнул ближайший лепесток стружки, она вспыхнула мотыльком, но не погасла, сгорая, она отдала свое пламя заусенице на сухой палочке, та разом засветилась, послышалось потрескивание, и уже через полминуты костерок начал набирать силу. При непогоде и сырых дровах я обычно устанавливал в основании костерка огарок свечи, который создавал температурку, подсушивал веточки и служил как бы запалом. Температурку создать — это главное.