— Мы сроду им не торговали.

— Ты дашь, другие, глядя на тебя, не откажут, — вставила Новожилова.

— Да я что, только без мужика неловко. Придет, заругается.

— Не заругается, — сказал Борька.

— А ты молчи, — женщина сердито глянула на смущенного парня. — Ишь, начальник какой — «грузи», А чтоб по-хорошему-то рассказать — язык бы отнялся? — Повернулась к Новожиловой: — Ладно, нагружайте четыре воза. А расписок мне ваших не надо. Я своему колхозу и без расписок верю. Вот так, товарищ уполномоченный. — Крутнулась перед Борькой и пошла к стогу.

— Прямое попадание! — Степан рассмеялся, хлопнул друга по плечу.

— Лиха беда начало. — Рыжебородый подмигнул и полез на стог.

Хозяйки двух соседних дворов хотя и неохотно, но тоже согласились одолжить колхозу по нескольку возов сена.

Но вот они подошли к дому с синими ставнями. Высокие тесовые ворота оказались на запоре.

Степан долго стучал и в калитку и в окно. Из-за ворот доносился собачий лай и больше ни звука.

— Забаррикадировались, — сердито проговорил Степан и стал свертывать папиросу.

— Придется через забор махнуть, — предложил Борька.

— Собака порвет, — предупредила Новожилова.

— Ничего, — лихо отмахнулся Борька и, положив единственную руку на забор, легко перепрыгнул через него.

Со двора послышался истошный лай, визг, какие-то голоса, и, наконец, тяжелая калитка распахнулась. Борька спиной подпер створку калитки и молчал, с шумом втягивая холодный воздух тонкими раздутыми ноздрями. Степан, откусив обслюнявленный кончик горящей папиросы, вставил ее в перекошенный рот друга. Тот поблагодарил взглядом и, закрыв глаза, долго не переводя дыхания, тянул в себя махорочный дым. Докурив папиросу, Борька выплюнул окурок под ноги и грозно сказал кому-то невидимому:

— Выходите на свет.

— Ты что за указ? — послышался хриплый с клекотом старушечий голос.

В проеме калитки показалась высокая, костистая старуха с крючковатым носом, треугольным подбородком и острыми скулами, круто выпирающими над глубоко запавшими морщинистыми щеками. На вид ей было лет семьдесят — никак не меньше, но по-молодому сверкали глаза, и во рту белели крепкие зубы.

Степан подступил к ней. Солидным официальным тоном спросил:

— Вы гражданка Епихина?

— Знамо, что я, — недобро глядя на парня, тише и сдержаннее ответила старуха. — А тебе какая забота?

Синельников еще подпустил строгости в голосе и заставил старуху рассказать, какой скот имеется в хозяйстве. Но когда он заявил, что они хотят позаимствовать несколько возов сена, старуха взвилась. Потрясая перед лицом Степана по-мужски крупным и мосластым кулаком, она закричала:

— А этого не хочешь? Ишь, чего надумал! Ты это сено косил? Ты его греб? На своей хребтине мешками таскал? А теперь пришел за сеном. Колхозное пропили, давай нас телешить. Проходимцы…

— Успокойся, бабуся, — попытался унять разбушевавшуюся старуху Степан.

— Я те не бабуся. Сучка приблудная тебе бабуся, а не я.

Борька посинел от бешенства. Нагнул голову и, наступая на старуху, заорал:

— Не хочешь по-хорошему разговаривать, тогда катись отсюда… Ну?

Она испуганно попятилась. Борька подскочил к воротам, вцепился рукой в тяжелый трехметровый засов и стал вытаскивать его из скобы. Синельников не успел остановить друга: из-за угла выбежала старуха. В руке у нее — топор. Широко замахнувшись им, она кинулась на Бориса.

— Убью, окаянный!

Остро отточенное лезвие жутко блеснуло в воздухе. «Ай!» — пронзительно вскрикнула Новожилова. Борька нервически дернулся, рванул пуговицы бушлата и шагнул под занесенный топор.

— Бей! Руби! Фрицы не добили. Добивай ты. Глуши матроса. Прямо по черепу сади…

Старуха оторопела. Степан вырвал у нее топор, швырнул в сугроб.

С едкой обидой и болью выкрикнул:

— Эх ты… кулацкая душонка. За воз сена готова человека убить. Засов, задвинула, кобеля спустила. От кого обороняешься? Иль все твои враги? — Передохнул и уже другим, более спокойным тоном: — Ступай домой и пошли сюда хозяина. Хватит ему за печку прятаться, бабьим подолом прикрываться…

От Епихиных на колхозную ферму увезли девять возов сена.

Догадка Клопова оправдалась. Комиссия заходила лишь к тем, у кого на огородах торчали стога. Во двор к кузнецу она не заглянула.

Измученные члены комиссии были довольны своей деятельностью. Еще бы, за один день на колхозную ферму завезли более сотни центнеров доброго, душистого сена.

Поздним вечером в правлении колхоза началось общее собрание. Оно было недолгим, но бурным. Взбудораженные дневными событиями, люди говорили откровенно и резко. Помянули недобрыми словами отсутствующего председателя, поругали Новожилову. Собрание решило: завтра с утра всем трудоспособным выйти на заготовку камыша.

По домам расходились нехотя.

— А вы опять в конторе ночевать будете? — спросила Новожилова друзей.

— Нас вроде никуда не приглашали, — ответил Борька.

— Как это не приглашали? — удивилась Новожилова. — Я ведь предлагала товарищу Синельникову…

— Ничего, — перебил ее Степан. — Переспим и здесь. Не привыкать.

— Пойдемте хоть ко мне поужинаем. На пустой-то живот не больно поспится.

— Это можно, — согласился Степан.

Пока друзья ужинали, в конторе вымыли полы и так натопили, что бери веник и парься.

— Смотри, как о нас беспокоятся. — Борька устало улыбнулся. — Ложимся?

— Проветрим немного. Толкни-ка дверь…

Но дверь отворилась сама, и в контору вошел мужчина лег тридцати. Он был в шинели, ушанке и кирзовых сапогах. Перешагнув порог, он остановился, с тупым любопытством оглядывая ребят. Постоял и тихонько, бочком двинулся к столу. Подошел, прищурился от неяркого света фонаря. Степан в упор глянул на крупное, одутловатое, в багровых подтеках лицо незнакомца.

— Чего надо?

Припухшее лицо с квадратной челюстью исказила ухмылка.

— Дак это я вроде должен поинтересоваться, кто вы и почему здесь. Все-таки я председатель.

От него разило самогонным перегаром. Степан брезгливо сморщился. Цепко схватив мужчину за воротник шинели, подтянул к себе:

— Дерьмо ты, а не председатель! Была б моя власть, я б тебя, подлеца, не раздумывая, поставил к стенке.

— Это как понять? — Председатель ударом ладони отбил руку Степана. Храпнул, будто хрюкнул, и с пьяным задором зашумел, повышая и повышая голос. — Это меня в расход? Я девять раз ходил в штыковую, понял? Имею два ордена и медаль. До меня колхоз разорили, а теперь я к стенке? Да ты знаешь…

— Стой, братишка. — Борька с силой хлопнул по плечу закипевшего председателя. — Кончай пускать пары. Становись на якорь. — И вдруг не выдержал шутливого тона, сорвался в крик: — Ты что думал, на твои ордена и нашивки люди богу станут молиться? Может быть, ты один пострадал за отечество, а нам руки мыши отгрызли? — И тише, с глухой ненавистью: — А сейчас ты поступил как предатель. И не разевай рта. Хотел погубить весь скот. Бежал. Дезертир. Не разевай, говорю, рта, а то я… Мы…

Председатель стих.

— Завтра люди идут косить камыш, — не глядя на него, ледяным голосом заговорил Степан. — На свету. Встанешь первым, соберешь бригадиров и будете поднимать колхозников. За два дня надо скосить и перевезти на фермы весь камыш. И попробуй еще раз улизнуть. А за этот трюк будешь отчитываться в райкоме партии.

— Отчитаюсь. Не грози, — буркнул председатель и, выпятив тяжелый квадратный подбородок, медленно двинулся к выходу.

Друзья, не сговариваясь, сели рядышком на скамью. Посидели, помолчали. Борька сонно клюнул носом, голова его мотнулась.

— Будем спать, Степа?

— Спать, Боря.

За ночь сильно похолодало. Воздух стал прозрачным и как будто звонким. С севера налетали порывы жгучего ветра. Люди зябко ежились и все время норовили повернуться к нему спиной или боком. Пока шли деревней, это еще как-то удавалось, но за околицей, на равнине, ветер заметался, как сорвавшаяся с цепи собака. Он кидался на грудь, грыз лицо, кусал руки. Отскакивал и тут же набрасывался с другой стороны. В одну минуту ветер растрепал шарф на шее Степана, опалил холодом горло и грудь. Парень втянул голову в плечи, кряхтел и ухал. Борька тер ладонью щеки, ожесточенно бил себя рукой по бедру, пританцовывал. Несколько раз, потеряв терпение, он отпускал многоэтажные ругательства.