Хозяин сдержанно поздоровался.
Несколько секунд они молча стояли друг перед другом, словно готовясь к поединку.
— Так вот, товарищ Рыбаков, — медленно и строго заговорил секретарь. — Прочел заявление на тебя и твою объяснительную записку. Кое в чем ты крепко заблудился, и за это мы тебя накажем. — Выдержал небольшую паузу. Прошелся по кабинету. Остановился перед Рыбаковым. — Слышал последнюю сводку? — И уже горячо, взволнованно: — Берлин взят! Не сегодня-завтра фашисты капитулируют. А это значит — победа. Твоя победа, комиссар Рыбаков. Твоя победа, секретарь райкома Рыбаков. И я от души поздравлю тебя. Давай, друг, руку. Вот так…
Лицо Рыбакова вдруг дрогнуло. Он закрыл глаза, круто повернулся, отошел к окну.
Секретарь обкома сделал вид, что ничего не заметил, а может, у него тоже защипало глаза. Он долго молчал, прохаживаясь по кабинету. А потом сказал:
— Поезд будет утром. Тебе незачем его ждать. У подъезда ждет мой вездеход. Через шесть часов будешь дома.
Откуда появилось какое-то странное чувство вины, Степан не знал, но чем ближе подходил он к двери кабинета, тем сильнее становилось это чувство. Степану казалось, что, ступив за порог, он скинет с себя тяжелую ношу и свалит ее на плечи Василия Ивановича. Еще один груз ляжет на широкие рыбаковские плечи.
Только плечи эти сегодня Степану показались вовсе и не такими уж широкими и даже совсем не широкими. И сам Рыбаков был какой-то другой. Постарел, что ли? Пожалуй, да. Седина со всех сторон наступала на густую чернь его волос. Белые ручейки растеклись по ним во все стороны. Глубокие жесткие складки прочертили подковки от крыльев носа к уголкам плотно сжатых губ. Исчеркан бороздами высокий прямой лоб. А подле черных, широко расставленных глаз роятся, мелкие морщиночки.
Острая жалость кольнула Степаново сердце. И он еле сдержался, чтобы не кинуться к Рыбакову. Обнять бы его и сказать какие-то необыкновенные, сердечные слова. Всем, всем был для него этот человек — и отцом, и другом, и наставником.
— Я пришел, Василий Иванович.
Рыбаков вышел из-за стола, протянул руку, сказал свое излюбленное: «Здоров», — и сразу преобразился: помолодел, повеселел. Обычным жестом одернул гимнастерку, поправил ремень, и вот уже перед Степаном стоял прежний Рыбаков — высокий, плечистый, поджарый.
— Что кислый такой? — улыбнулся Василий Иванович. — Проходи садись.
Они сидели друг против друга. Партийный и комсомольский секретари. Дымили папиросами и молчали.
Бесшумно скользят минуты. Бесшумно и неуловимо. Потрескивает махорка в самокрутках. Уплывает в распахнутые окна синеватый дым.
Они сидят и молча смотрят друг на друга, не спешат начинать последний разговор. Между ними узенькая полоска стола, шириной в пятнадцать лет. По возрасту младший старшему и в сыновья не годится. Но прожитое измеряется не годами.
— Значит, уезжаешь учиться?
— Надо, — почему-то виноватым голосом ответил Степан.
— Надо, — твердо сказал Рыбаков. — Просто необходимо. Ты ведь наша смена…
Синельников хотел что-то сказать, но Василий Иванович движением руки остановил его и продолжал:
— Войне конец. Вместе с ней конец многому из того, чем мы жили, что считали правильным. Жизнь пойдет той же дорогой, но с другой скоростью и на иной высоте. И чтобы поспеть за ней, надо иметь нужный запас энергии, знаний… А ведь мы должны не поспевать за жизнью, а идти впереди нее. Понимаешь? Многим это окажется не по плечу. И заменить придется вам, тебе…
— Что вы, Василий Иванович. Вас заменить?
— Может быть, и меня. Ничего удивительного нет. Я бы только хотел, чтобы меня заменил именно ты…
— Да. — Вздохнул, погасил окурок. — Как-никак, а мы все эти годы шли в одной упряжке. Вместе тянули воз. Вместе двуногих волков ловили, а от четвероногих сами драпали. Помнишь? — Улыбка плеснулась в глазах, растеклась по лицу. — Всякое бывало. — И уже другим, серьезным тоном: — Я знаю тебя и верю тебе. С нашей дороги ты не свернешь. Честью, званием своим партийным не поступишься. Кривых, скользких тропок искать не будешь…
— Не буду, — эхом откликнулся Степан.
— Много ты испытаний выдержал, а впереди их того больше. Вот строили мы индустрию, создавали колхозы — думали, это и есть наш главный экзамен. Началась война, и мы решили, что она — наше главное испытание. А мне кажется, главный экзамен впереди.
Степан слушал, забыв вынуть изо рта погасший окурок.
А Рыбаков вдруг оборвал речь и долго молчал.
— Хочу на расставание дать тебе один совет. Не отрывайся от родных мест, от этой земли. Какие бы институты и академии ни окончил ты — возвращайся сюда, поближе к земле. В ней наша сила. Знаю, ты любишь землю. Так и люби ее до последнего, дня своей жизни. И детям своим, слышишь, и детям передай эту любовь. Без людской любви земля зачерствеет и станет не матерью, а мачехой. Ты думаешь, матерью-то ее зовут только за то, что она всех поит и кормит? Нет. Сердце матери не знает равных себе не только по щедрости и любви, но и по умению чувствовать, понимать души своих детей. Вот и земля чувствует, с открытым ли сердцем пришел ты к ней. Ни машинами, ни удобрениями землю не обманешь. Ей надо отдать свое сердце…
Незримо летели минуты. За раскрытыми окнами медленно угасал день. Догорал костер заката. Серым пеплом подернулся горизонт на западе. Растаяло дымное косматое облако. На землю плавно опускалась ночь, подминая дневные краски и звуки. Улицы Малышенки опустели. Скотину загнали в хлева. Детишек уложили спать. Взрослые коротали вечер за чаем, за домино, за разговорами. Молодежь готовилась к гулянью. Скоро у Дома культуры застучит движок. И на этот призывный перестук отовсюду сойдутся парни в гимнастерках и кителях и нарядные девушки, слетится шумная ватага подростков. После кино улицы поселка огласятся гармонными переборами. До зари будут петь девчата. Смеяться и петь. Обнимать и целовать любимых.
А вокруг все зелено. Белыми кострами пылает черемуха, благоухает, плещется, буйствует.
Земля и люди надели свой лучший, весенний наряд.
Кончилась война.
Отгремели победные салюты.
Перевернута еще одна страница истории. Пропахшая порохом, пропитанная кровью и потом. Нетленная страница величайшей победы добра над злом.
1960—1966 гг. Тюмень