И Шамов заставил себя улыбнуться и начать оживленный разговор с Коненко.

Областной прокурор остановил лошадь у крайней избы. Вылез из ходка и в сопровождении членов комиссии направился в дом. Там, кроме старухи, никого не было. Она нимало не удивилась гостям. Обмахнув полотенцем лавку, пригласила садиться.

— Одна живешь, бабушка? — спросил прокурор.

— Пошто одна? Со стариком и с дочкой. Зять-то на фронте. Был внучок, да помер.

— Кто же работает? Дочка?

— Кому еще? Она. Мы со стариком уже не работники. Правда, весной нонче и мы робили. Все робили. Никто дома не сидел.

— Это почему так?

— А нонче всем, кто в поле выходил, хлебушек давали. По триста грамм на человека. Мы за месяц-то более полутора пудов получили. Правда, не чистый хлеб, ну, все ж хлебушек.

— Так, так. А где старик?

— К свояку пошел. Да он зараз вернется…

Поговорив еще о разных пустяках, прокурор поблагодарил словоохотливую старуху, попрощался и вышел. На улице, наморщив свой большой лоб, сказал членам комиссии:

— Как видите, сигнал подтверждается.

В правлении колхоза щелкал счетами горбатый счетовод.

— Где ваш председатель? — спросил прокурор.

— Рядом, — ответил счетовод и показал на дверь соседней комнаты.

Трофим Максимович Сазонов тяжело поднялся навстречу гостям. Он был угрюм и неприветлив. За последние месяцы Сазонов сильно изменился, постарел. Стал совсем седым. Крупное с тяжелым подбородком лицо все в морщинах.

Минувший год оказался на редкость тяжелым. Ранним летом над полями колхоза разразился не виданный в здешних местах град. Добрая треть хлебов погибла. Позже напала какая-то болезнь на картошку. Колхозники остались без хлеба и без картофеля. Деревня никогда не бедствовала так, как в эту зиму. Трофиму Максимовичу пришлось всячески изворачиваться, чтобы спасти свое село от голода и вовремя провести весенний сев. А годы и силы были уже не те. Сазонов частенько жаловался на сердце и не раз говаривал, что пора переложить непосильный груз председательствования на другие плечи — помоложе. Однако сердце сердцем, разговоры разговорами, а из оглобель Трофим Максимович не выпрягался и по-прежнему шел в коренниках.

Сазонов либо уже прослышал о комиссии, либо крепко закален был мужик, только ни словом, ни взглядом не выдал он своего смущения при встрече с областным прокурором. Сдержанно поздоровался и пригласил садиться. А прокурор не спешил начать разговор о главном. Поговорил о видах на урожай, о близком сенокосе. И только после этого он сказал:

— Товарищ Сазонов, мы располагаем фактами, что в период весеннего сева вы раздавали колхозникам хлеб. Это правда?

— Если вы располагаете фактами, значит, правда, — медленно ответил Трофим Максимович и стал сворачивать папиросу.

— Ваш колхоз в прошлом году план хлебосдачи выполнил только на шестьдесят девять процентов. Значит, розданный колхозникам хлеб вы скрыли от государства и армии. — Прокурорский голос затвердел. — Вы не сдали его даже после телеграммы товарища Сталина! Понимаете, как может быть квалифицировано ваше самоуправство? Объясните подробно, как это случилось.

Угрюмое спокойствие застыло на лице Сазонова.

— Могу объяснить, — глухо начал он. — План мы не выполнили. Верно это. У нас лонись несчастье случилось. Много хлебов погибло.

— Да-да, — вмешался Коненко. — Мы обсуждали это на бюро. Сюда выезжала комиссия. Им даже план снизили…

— Я слушаю вас, товарищ Сазонов, — перебил прокурор, давая понять Коненко, что недоволен вмешательством в разговор и не потерпит подобного впредь.

Сазонов снова заговорил:

— Мы сдали все, до последнего зерна. Только двести тридцать центнеров засыпали на семена. Весной проверили семена — тридцать центнеров оказалось негодными. Нам дали семссуду. Эти тридцать центнеров, конечно, нужно было сдать. Но люди с голодухи на ногах не стояли. Ни картошки, ни хлеба. Такой беды отродясь не помню. Вижу, погубим мы сев. И себе, и государству большой урон нанесем. Посоветовался я…

— С кем? — насторожился прокурор.

— С товарищами. — Трофим Максимович помедлил, подергал себя за мочку уха. — С коммунистами нашими. И решили это зерно раздать людям. Подмешали в него отходов, получилось сорок пять центнеров. Помололи их и стали по триста граммов давать тем, кто норму на севе выполнит. Отсеялись хорошо. Кроме своих земель еще и Панину елань засеяли. От ждановцев нам ее передали. Там девяносто семь гектаров. Будет хороший урожай, вернем государству и эти тридцать центнеров. За нами еще никогда не пропадало.

— Так, значит… — Прокурор привстал, опершись руками о стол, вгляделся в хмурое лицо Сазонова. — Значит, расхитили государственный хлеб и…

— Мы не расхищали. — Сазонов упрямо нагнул голову.

— Разбазарили…

— И не базарили.

— Ну, просто съели. А сколько? Может быть, вы вместо тридцати сто центнеров раздали?

— Пошто? — мотнул головой Сазонов. — У нас все учтено. Ведомости есть и акт. Егор Ильич! — крикнул он.

В дверь просунулось растерянное лицо счетовода.

— Дай сюда бумаги по хлебу.

Выдача хлеба была оформлена со скрупулезной точностью. Акт подписали все члены правления и ревизионной комиссии.

— Документы мы заберем, — сказал прокурор.

— Пошто так? Мы же по ним перед народом отчитываться будем. Документы не дам. Снимем с них копию, подпишем и отдадим, а эти не дам.

Прокурор согласился и вернул документы. Посмотрел на часы.

— Однако затянулась наша беседа. Восьмой час. Определите-ка нас на ночлег.

— Все вместе?

— У меня есть где переспать, — сказал Коненко. — Я сам устроюсь.

— У меня тоже есть ночлег. — Богдан Данилович погладил лысину. — Вы уж позаботьтесь о гостях, а мы — дома.

Счетовод увел гостей на квартиру. В кабинете остались Шамов и Коненко. Сазонов жадно курил, скреб белый затылок, сосредоточенно смотрел куда-то вверх. Коненко зажег лампу, молча прошелся по комнате, сел на прежнее место. Потрескивал табак в председательской самокрутке, скреблись мыши под полом.

Подсев поближе к Трофиму Максимовичу, Коненко спросил:

— Как же вы так?

— Хотел как лучше.

— Неужели вы думали, что это останется неизвестным.

— Пошто? Я не воровал. Чего нам хорониться?

— Вы же понимали, на что идете? В такое время — и самостоятельно решиться! Хоть бы посоветовались с кем, — вполголоса сказал Шамов.

— Я советовался, — доверительно заговорил Трофим Максимович. — Приехал к нам Василий Иванович, с севом полный провал. Лучший колхоз района — и вдруг такая напасть. Люди за зиму до того отощали — ветром качает. На мякине да на жмыхе зимовали. Даже опухли некоторые. А тут сев. Я и говорю Василию Ивановичу: так, мол, и так, разреши забракованные семена людям скормить. От голоду их спасем и землю засеем. Он и разрешил.

Как только Богдан Данилович услышал о Рыбакове, он вытянулся, жадно глотая каждое слово председателя. И не успел Сазонов договорить, как Шамов почти запел вкрадчиво:

— Стало быть, вам это дело санкционировал первый секретарь райкома? Невероятно. Похоже, что вы привираете.

— С чего мне привирать? Как было, так и говорю, а на чужую голову грех валить не собираюсь.

— Тогда вам придется изложить все это в письменном виде.

— Что изложить?

— Я официально, как член комиссии, предлагаю вам написать объяснительную, в которой указать, что вы раздали зерно по согласованию с первым секретарем райкома партии товарищем Рыбаковым.

— Ишь чего захотел! — Сазонов негодующе засопел. Смерил Шамова пренебрежительным взглядом. — На чужом хребту в рай попасть…

— Да поймите вы, — переменил тон Шамов. — Я же за вас беспокоюсь. Рыбакову за это ничего не будет. Пожурят, и все. А вас исключат из партии, посадят. И всему конец.

— А это не хошь? — Трофим Максимович протянул Шамову огромную фигу. — Ни при чем тут Рыбаков. Я его не видел и с ним не советовался. И вам о нем ничего не говорил.