И сразу будто мешок-пятерик с плеч свалился, легко вздохнулось, и зашаталось легко, и, не осмыслив до конца, зачем он это делает, Бакутин остановил такси.

— Пожалуйста в аэропорт.

Доехали быстро.

— Когда ближайший самолет на Омск? — спросил накрашенную, устало улыбающуюся девушку в летной куртке.

— Через двадцать минут посадка.

Только в самолете спохватился, что летит с пустыми руками. Отмахнулся от этой мысли: «Потом одарю». И успокоился. И крепко и сладко заснул под монотонный минорный гул моторов.

Глава шестая

С вокзала Ася поехала сперва в собственную квартиру: надо было прийти в себя, отдохнуть, обрести, как говаривал в таких случаях отец, товарный вид, а уж потом показываться родителям. Она не хотела предстать перед ними неуверенной в себе, в собственной правоте. Тимур тоже не рвался к бабе с дедом. Бог знает почему, но к бабушке мальчик относился с нескрываемым холодком и хоть принимал охотно знаки бабкиной любви, но за советом и подмогой к ней обращался лишь в крайнем случае.

В квартире еще не выветрился тонкий, наверняка неприметный другому аромат цветущей сирени. Она не признавала иных духов и доставала эти иногда с превеликими хлопотами и немалыми накладными расходами. У настоящей женщины, считала она, должны быть незыблемые привычки и капризы. И втайне гордилась тем, что у нее их предостаточно.

Едва внесший чемоданы шофер, поблагодарив за плату, исчез, Ася скинула платье и принялась за уборку. Обычно квартиру убирала дворничиха — тяжеловесная, угловатая тетя Васса. Стоило лишь просигналить, и она тут же оказалась бы здесь и мигом все переставила, протерла и вымыла. Но Асе не хотелось кого-либо видеть, с кем-то разговаривать. Обида, тревога, злость подкатили к горлу и требовали немедленного выхода. Нужно было двигаться, напрягаться, работать до пота, который (она не раз испытала это) непременно смоет дряблость с тела и горечь с души, иначе та, перекипая, пожрет немало нервных клеток, а их следовало беречь.

Часа три, не разгибаясь, драила с мылом полы, натирала полиролью мебель, мыла стекла окон, погладила и развесила занавески и шторы, расстелила ковры, не забыла даже побрызгать в туалете «лесной водой». Потом, разгоряченная и потная, долго поливала себя из ручного душа, все охлаждая и охлаждая воду, пока не захватило дух от холода.

С минуту стояла нагой перед высокими зеркалами трельяжа, любовно и пытливо оглядывая свое безукоризненное тело. Ему не повредили двенадцать лет супружества. Груди по-девичьи маленькие, встопорщенные. Длинные линии упругого гладкого торса круто разбегались, очерчивая литые полушария бедер. «В норме, — самодовольно подумала Ася, медленно поворачиваясь перед зеркалами. — Пожалуй, в идеале». И тут же решила возобновить ежедневные занятия гимнастикой. «Главное в женщине — внешность».

Спала она крепко, без сновидений. Проснулась в половине девятого — счастливой и бодрой. Сладко потянулась и, вспомнив о гимнастике, рывком скинула одеяло. У нее был собственный комплекс упражнений. Расслабленное сном тело поначалу сопротивлялось. Подчиняя «капризничающее» тело, Ася усилила нагрузку, ускорила темп. Довольная собой, сверх задуманной программы сделала «мостик», и «шпагат», и стойку на голове. Потная, запыхавшаяся, встала под ледяной душ. Едва не завопила, но удержала себя на месте, и скоро холод уже не угнетал, а радовал. Долго растиралась мохнатым полотенцем, чувствуя, как разливается по телу приятный, щекотный жар.

«Так держать, милочка», — мысленно сказала себе, легкой грациозной походкой выходя из подъезда вместе с сыном.

Пустые улицы и трамваи напоминали, что сегодня воскресенье. «Наверное, „одуванчики“ на даче».

Но «одуванчики» оказались дома.

— Вот обрадовали. Вот молодцы! — с неподдельной, искренней радостью говорил отец, торопливо застегивая пижаму на волосатой груди.

Он и в полосатой пижаме выглядел молодцевато, куда моложе своих пятидесяти пяти. Высокий, прямой, с гордой посадкой крутолобой головы. Даже навстречу нежданным, но самым дорогим гостям не заспешил, не засеменил. Прошагал величаво и ровно. Расцеловал в щеки и в губы дочь, взъерошил волосы на голове внука, повертел его, похлопал по плечу, даже подкинул.

— Хватит! — властно прикрикнула мать. — Разыгрался Ванюшка у бела камушка. Эка младенец. Иди сюда, Тимурчик. Ба-атюш-ки! Как исхудал-то, как осунулся. И ты, девка, ково-то вроде бы не туда… Не к доброму.

— А-а! — раздраженно крякнул отец. — Начались причитанья.

— Да тебе-то что? — накинулась на него мать. — Тебя разве прошибешь, идола. Тебе хоть косточки их в мешке привези.

— Полно, мама. Не ругались, что ли, давно.

— С твоим батюшкой ни миру, ни ладу. Потому его и сотрудники не любят. Опять анонимку настрочили, что машину по личным нуждам гоняет…

— Поменьше бы распоряжалась в моем гараже, — сердито сверкнул глазами отец, и его круглое розовощекое лицо стало багровым.

— А вот тебе! — с неожиданным для ее тучного тела проворством мать подскочила к мужу, сунула тому под нос фигу. — Ишшо ково удумал! Все гоняют машины куда захочется. Римма Павловна в магазин за лампочкой через площадь и то на автомобиле, Манька за щенком на дачу машину гонит. Чем она меня перещеголяла? Нет уж, миленький. Автопарком распоряжалась и буду. А какая сволочь на тебя анонимки строчит — разузнай и к ногтю.

Черные, густые брови отца грозно шевельнулись, большие, слегка навыкате глаза стали злыми, нервный тик задергал левую щеку. «Сейчас понесет», — решила Ася и ошиблась. Отец отвернулся от жены и, явно пересиливая себя, с откровенно выделанной заинтересованностью спросил Асю:

— Какими судьбами?

Тут мать подхватилась:

— С кем? Зачем? Надолго ли?

— Пока на лето, — как можно беспечней отозвалась Ася. — В том климате…

И хоть немногословно, но очень впечатляюще и ярко живописала Турмаган. Слушая ее, мать то и дело всплескивала руками либо, хлопая себя по рыхлому животу, изумленно восклицала:

— Суп из рыбных консервов? Трактора тонут посередь улицы?! Как же вы в этом комариннике?!

Отец отреагировал по-другому.

— Вот он, подлинно передний край, — сказал патетически гортанным голосом. — Так начинали Магнитку и Днепрогэс. Так штурмовали целину! Крепок, силен наш народ духом. Раз партия сказала…

— Охолонь, Лев Иваныч, — бесцеремонно и грубовато оборвала мать. — Не на митинге.

— Искренне говорю, не лукавя.

— Тебя б туда, — ни с чего свирепея, рокотнула мать.

— Готов. — Отец по-пионерски отсалютовал. — Хоть сейчас. И, между прочим, в любом качестве…

— С твоим-то брюхом, — саркастически выговорила мать и зашлась дробным самозабвенным хохотом…

Вот так они всегда, даже на людях, даже в торжественные, праздничные дни. Стоит отцу заговорить высокопарно, а Лев Иванович Королев был признанным мастаком красноречия, как мать тут же хмурилась, нервно озираясь по сторонам, словно бы отыскивая какой-то предмет, и, если отец не смолкал, она начинала злиться, одергивала, ну а коли и это не помогало, освирепевшая женщина перла напролом. Могла швырнуть в отца надкусанным яблоком или связкой ключей или сказать что-нибудь такое несуразно грубое, что все разом примолкали и какое-то время отводили глаза друг от друга.

Она просто не терпела, когда супруг пел или что-либо рассказывал. Правда, Лев Иванович обычно изрядно перебирал в велеречивости, которая в его устах удивительно уживалась с лобовой лозунговостью, но делал он это с таким неподдельным упоением, что Ася и по сю пору внимала отцовским разглагольствованиям если уж не с удовольствием, то непременно с удивлением. С годами ее все чаще навещали сомнения в отцовской искренности, однако даже от пьяного отца, что случалось очень и очень редко, она никогда не слышала иных суждений, кроме тех, кои он громко, архикрасиво высказывал на людях.

— Не могла ты поране хоть на два денька. Таньку б застала Порассказала бы ей про тот рай, может, и выбила блажь из башки.