— Мы пойдем.

— Чего заторопилась? Посиди, — просительно и как-то тоскливо проговорил Лев Иванович. — Расскажи еще чего-нибудь. Это впрямь интересно. Я не видывал подобного. Только по книгам да в кино. Скинуть бы десятка два, ей-богу, рванул бы на сибирскую нефть. Продубился, подусох на морозе, с потом выгнал всю дрянь из тела и души. Своими руками раскромсал, разворотил, вздыбил. И на месте топи таежной поднял город и промысел, протянул трубы, дороги, провода. Связал с миром, включил в оборот — крутись! Набирай темпы! Гони земную кровушку людям…

Все явственней проступала боль в его голосе, и тот тоньшел, как звук натягиваемой струны, и все напрягался, напрягался — вот-вот лопнет. И если б в этот миг мать посмела оборвать его, отец либо заплакал, либо ударил ее — в этом Ася не сомневалась. Но мать молчала до тех пор, пока отец не задохнулся. Вгляделась в пылающее лицо мужа, и в ней что-то дрогнуло, и необычным, певучим, нежным голосом она сказала негромко:

— Полно, Лева, по молодости тосковать. Ты у меня и сейчас орел, иному молодому два очка вперед дашь…

В ее словах не слышалось фальши, похоже, она верила сказанному и гордилась мужем.

«Попробуй разбери». Ася чмокнула обоих «одуванчиков» и ушла, унося в себе все ту же неразрешимую загадку.

Гурий написал первым. Гневался и страдал, угрожал и молил. Каждая строка сочилась болью и любовью. Потом он прислал перевод, сразу пятьсот рублей. На переводном бланке четыре слова: «Жду. Люблю. Целую. Гурий». И она любила. И она ждала. Целовала его, ласкала во сне, млея от желанной близости с возлюбленным, торопя тот сладостный миг, и, когда каждой клеточкой своего существа чувствовала его приближение и, отрешенно вздохнув, вся распахивалась, непременно наступало пробуждение. Неудовлетворенная, разбитая, злая, она долго не могла заснуть после, думая все об одном — как дальше?

Впервые судьба загнала ее в тупик, впервые Ася не знала, чего хочет и добивается. Воротиться в болота Турмагана? Всунуть себя в ватник и резиновые бахилы? Стоило добиваться, покорять, завоевывать, чтобы утопить свою молодость в комариной глухомани? Вытащить оттуда Гурия не удастся. Разойтись? А сын? Да и мужа, который бы так же беззаветно и пылко любил, неизвестно, найдешь ли еще. И восьмисотрублевый минимум на дороге не валяется. Был бы Гурий нелюбим, неприятен, несносен — все решалось бы проще, а теперь…

Она долго думала над первой фразой ответного письма, а едва вывела «Милый Гурий», как разом вылетело из головы все, о чем только что думала, и рука сама замельтешила над листом, засевая его густыми частыми рядками букв.

«Прости меня. Не предала. Не отреклась. Просто невмоготу стало. Все опротивело. И грохот машин. И грязь. И косые взгляды рабочего класса. И эти препротивные мерзкие комары. Господи, ну почему я не такая, как большинство? Хочу покоя, музыки, любви. Нет, не по наследству или нечистыми путями. Не боюсь работы, хочу трудиться. Ну, Гурий, милый мой, единственный, придумай что-нибудь такое, чтоб мы были вместе и подальше от противных болот, от вокзального неуюта, от сумасшедшей работы на износ… Ты — умница, у тебя министерская голова. Придумай, миленький… Я вернусь. Может быть, скоро. Отойду, отдышусь и снова нырну в твой распроклятый Турмаган. Зимой там, наверное, лучше. Хоть грязи и комаров не будет. Только не сердись, пожалуйста, на наше постыдное бегство. От тебя мы не собирались убегать. Любим оба… Следи за собой. Питайся нормально, спи… Тимур извел меня расспросами: когда к папе? Где папа? Что с папой? Он тоскует по-настоящему, по-мужски. Иногда плачет, потихоньку и тайком. И все рисует балки, вертолеты и эти странные тупорылые машины, в которых ты его катал. Милый, мы с тобой. Помни…»

Узнав, что Гурий отказался от особняка, Ася вознегодовала. Вот как! Ждет, зовет, а дом пустил под ясли. Милости просим в двухкомнатную квартирку в деревянном полубараке без горячей воды и санузла. За такое вероломство следовало проучить, и она не ответила на два письма. А третье не пришло. Все напряженней, все нетерпимей становилось ожидание, но письма не было. Не было.

Ася металась по квартире, уезжала на дачу родителей, бросив сына на попеченье «одуванчиков», неслась вечером на любой спектакль, на любой кинофильм. К ней, одинокой и красивой, приставали, за ней ухаживали, набивались в провожатые, напрашивались в гости. Какими жалкими недоумками казались они в сравнении с Гурием… Тогда несколько дней Ася не выходила из дому. Крутила колесико настройки радиоприемника, перескакивая с волны на волну, меняла программы телепередач, хватала книгу, журнал, подсаживалась к спящему сыну, и в ней снова прорастала неприязнь к Гурию, и, подогревая ее, Ася бормотала недобрые, злые слова о муже.

Иногда она прямо-таки ненавидела Гурия, презирала. «Толстокожий раб. Только в упряжке тебе ходить, да чтоб хомут потяжелей и кнут подлинней у погоныча, чтоб порол вдоль и поперек, не давая передохнуть и опомниться. Буйвол. Робот…»

Тут в невидимую щель прорывалась мыслишка: «Подсмотрел какую-нибудь. Красивый, мужественный. И ум, и власть, и деньги. Любая польстится». И сразу захлестывала иссушающая, оглушающая ревность. И тут же вспыхивала жажда отмщенья. Она тешила себя воображаемой изменой мужу. Ее приглашают на работу в учреждение, где только мужчины. Она не останется одинокой. Здесь здравствуют ее обожатели времен юности. Стоит лишь подать надежду, и ее засыпят подарками и цветами. Она докажет…

Но однажды утром, смывая ледяными струйками пот и усталость, Ася неожиданно решила написать Гурию. Начала сухо и равнодушно, с хорошо просматриваемой меж строк обидной ленцой. Потом сорвалась, посыпала упреками, завалила обидами. И, не откладывая, чтоб не перечитывать, не продумывать, сразу отнесла письмо в почтовый ящик. Припоминая потом написанное, казнила себя, мучила. И уж вовсе расстроилась, когда через день получила от Гурия письмо. «Две недели сидели как проклятые над технологической схемой разработки и планом обустройства Турмагана. Еле жив приползал на рассвете в берлогу и падал. Двадцать шестого будут обсуждать в Туровске на выездной комиссии…»

«Дура! Дура! — неистовствовала Ася. — Сорвалась. Не выдержала. Не дождалась…» И кусала с досады губы и ногти, и ни за что ни про что шлепнула Тимура. «Уеду к папе», — пригрозил тот, подлив масла в огонь.

Что-то то ли надломилось, то ли притупилось в ней, и она все острее чувствовала, как убывает с детства привычное ощущение собственной исключительности, питавшее ее поразительную самоуверенность. Теперь все чаще сомневалась: а сможет ли впредь по-прежнему повелевать, настаивать, управлять? «Господи, — недоумевающе вопрошала она, — неужели на тринадцатом году супружества я без памяти влюбилась в своего Гурия? И теперь не я, а он станет рулить?»

Разумеется, она любила мужа и прежде, но не настолько, чтоб всегда во всем слепо за ним следовать. Она жила, прежде всего, для себя. И муж и сын обогащали, украшали, но не отягощали ее жизнь. Да, он очень переменился, став начальником Турмагана. Прежде все эти так его преобразившие качества — воля, решимость, дерзость — были затаены, неприметны, а тут… За время хозяйничанья он привык повелевать, не пугался крена, рвался навстречу опасностям.

Она хоть и не очень-то разобралась в его делах, все-таки смогла понять бунтарскую суть затеи с закачкой попутного газа. Вот такой — самостоятельный, своевольный и непокорный — он нравился ей куда больше прежнего — послушного и ласкового. Этот притягивал, покорял и… пугал. Да, именно пугал, потому что стал неуправляем. Понимание этого раздражало, гневило. Она не хотела терять Гурия, потому что по-новому, безоглядно и жарко, полюбила вдруг его именно за то, что он стал неуправляем…

Ее разбудил дверной звонок. Ася разлепила веки. Бледно-серый рассвет сочился в комнату сквозь задернутые занавески. «Приснилось», — решила она, поудобней укладывая голову, но тут снова коротко и вроде бы робко, оттого особенно волнующе тренькнул звонок.