Все выше вздымала его честолюбивая волна. Он ликовал и блаженствовал, машинально обводя слоистой жирной рамкой так понравившуюся ему заглавную строку…

Еле свернул крылья мечте, приземлился. Но еще не погас, не остыл. И под настрой легко и скоро исписал целую страничку вступления.

Вдохновенье иссякло. Подкатила скука. Спеленала разум, отяжелила руки. И уже выплеснулся интерес и притягательность из речей. Ивась надвинул колпачок на авторучку, сунул блокнот в карман. «Чего они грызутся? Юнги в капитанских кителях. Не им решать. Не им устанавливать. Что прикажут, то и сделают, а заартачатся — за борт. Да и какая разница, что будет тут через десять лет? Наверняка ни Бакутин, ни Лисицын не дотянут… Либо выдохнутся и на свалку, либо взлетят на нефтяной волне, а то и башку сломают. Ничему не научила жизнь. Верно их назвал Крамор — одержимые! Допотопные фанатики. Получали б свои семьсот — девятьсот рублей в месяц — и не кукарекали…»

Как всегда, некстати подкатило желание выпить чашечку кофе. Горячего. Свежего. Он любил этот напиток. А если перед кофе всего только один глоток хорошего коньяку — совсем дивно…

Поманило домой. Там сейчас пусто. Никто не помешает блаженству. Клара либо на стройке больницы, либо ведет прием в поликлинике-времянке, а Валюшка в бывшем бакутинском особняке казакует с новыми подружками. Даже и не предполагал он, что затея с переездом в Турмаган завершится так блистательно. Клара встретила насмешливо.

— Ну, как нефтяная столица?

— Жить можно, — деланно беспечно откликнулся он.

— Так ты всерьез? — лицо ее стало красным, а глаза вот-вот выпрыгнут из орбит.

— Абсолютно.

— Но… а мы… как же?

— По домострою — жена за мужем, как нитка за иголкой.

— А если… — начала она угрожающе, прошив его острым гневным взглядом.

— Решай, как удобней. Не неволю. Хочешь, поживем порознь.

— Мы — потешать гордыню, а дочь?.. Знаешь ведь, как она привязана к тебе…

Она повышала и повышала голос и наконец сорвалась в крик, и он понял, что выиграл.

Клара настояла, чтоб он забронировал городскую квартиру, получила в облздраве направление, и вот они в Турмагане. Она ворчала на комарье и духоту, на грязь и нехватку продуктов, а сама все сильней втягивалась в новую работу. Выколачивала стройматериалы, выпрашивала то сантехников, то плиточников, то маляров, спорила, ссорилась, обретая недоброжелателей и друзей.

Иногда он ловил на себе ее пытливый долгий взгляд и внутренне сжимался, холодел, боясь, как бы жена не угадала, что в нем ничего не переменилось с тех пор, как он стал турмаганцем, и ему по-прежнему все безразлично, и ни цели, ни желания подняться до нее у него так и не появилось. Он прямо-таки насиловал себя, чтобы казаться занятым, увлеченным. Сидел часами за своим столом, склонясь над листом, рисовал на нем чертиков или писал какую-то несуразицу, а она-то думала, он сочиняет шедевры. Ивась нарочно заговаривал с Кларой о промысле, о трубопроводах и буровых и радовался, видя, как она преображалась, расспрашивала, тревожилась за дела, столь далекие от ее медицины. Чтобы не попасть впросак, быть готовым к ответам на ее неожиданные вопросы, он стал прислушиваться, кое-что узнавать, запоминать. Факты, имена, цифры помимо его желания постепенно накапливались. И теперь, вполуха слушая спор, он тоже что-то старался понять, страшно скучая и досадуя на спорщиков.

«Это же надо! Транжирят нервы, убивают время из-за дурацкого газа. Да гори он весь синим пламенем… Ни себе, ни людям покою. Тоска. Ох, тоска. Зацепиться бы за что-нибудь. Привязаться…»

Заученным, поразительно ловким, неуловимым жестом Ивась молниеносно извлек из кармана маникюрную пилочку и принялся вслепую полировать ногти.

Широко и тяжко шагал Бакутин, высвечивая карманным фонариком раскисшую, еле приметную тропку. Дождь чуть поутих, стал мельче и реже, но все-таки сыпал и сыпал с монотонно тоскливым и в то же время сладко томящим душу шумом. Сразу намокнув, облепил тело болоньевый плащ, по его влажной глади водяные змейки сползали на брюки, и те тут же промокли, прилипли к ногам. Мокрые седые пряди прильнули к голове, и заструилась по ним вода за воротник. Только по-настоящему промокнув, Бакутин почувствовал ветер. Тот налетал короткими, резкими порывами, окатывая колким холодком. Надо бы прибавить шагу, пошевелить как следует руками и плечами, но Гурий Константинович не заспешил, не попытался согреться движением. Как это ни странно, но сырость и холод не угнетали, не раздражали его, напротив, успокаивали, отвлекали, навевая приятные, хотя и расплывчатые воспоминания, очень похожие на сны.

Вот он, маленький, одинокий, не то на крохотном островке, не то в лодчонке. Кругом черный ревущий мрак. Он вцепился во что-то твердое и крепкое, пристыл, прильнул к нему и замер. Ветрище отталкивал, отрывал его от спасительной зацепы, брызги слепили глаза, забивали рот, нечем было дышать… Было ли с ним подобное иль это воображение разгулялось? — Бакутин не задумывался. Слишком похожее порой переживает он и теперь. Сегодня были лишь цветочки. Обидно, что ни Лисицын, ни Рогов, ни Гизятуллов не поддержали его. А что будет там, в Туровске, на Центральной комиссии?.. Горит ведь газ не только здесь. Наверное, не из-за одной расточительности и беспечности. А там и дороги, и города, и промышленность. Здесь — ничего!.. Нуль. И от нуля сразу на высшем техническом уровне? Не загибает ли он?.. Кому задать этот вопрос, чтоб ответил искренне. Либо успокоил, подкрепил, подпер, либо усомнился, заставил переосмыслить, еще и еще раз взвесить… Каждому нужен кто-то близкий и любящий, понимающий и прощающий… Женщина. Только любимая женщина может быть противовесом или громоотводом, якорем или поплавком, или еще бог знает чем и кем — важно ли название? — но только она способна… «Способна ли на такое Ася?»

Приостановился даже от неожиданности.

«Было ли подобное в их жизни? Чтоб поняла, помогла, спасла?»

И снова заминка с ответом.

«Черт возьми! Да как я могу такое? Самый близкий, любимый человек. Пусть не вмешивалась, не вникала, так самим присутствием утверждала в правоте…» Тут мысль вильнула, уступив место чувствам. Бакутин представил жену полураздетой. Еще миг, и горячая, трепетная, желанная она нырнет в его объятья. Он ощутил под рукой шелковистую упругую прохладу ее волос, почувствовал на губах жаркие прилипчивые губы, приник телом к бунтующему, зовущему телу и затрепетал от желания и любви, и забыл о безответных вопросах, о техсовете, обо всем на свете. Сейчас ему нужна была только женщина, его женщина, его Ася…

Желтый луч фонарика слепо тыкался в прошитую дождевыми струями черноту. Бакутин шел наугад, вслепую. Скользил, спотыкался, заученно обходил кучи бревен или груды выкорчеванных пней, по дощатым мосткам над огромной лужей прошлепал, не светя под ноги. Насквозь промокшим, промерзшим, хоть и невредимым добрался наконец до своего дома.

Очищая от грязи сапоги, поболтал ими в луже, долго топал ногами в подъезде и заскрипел по деревянным ступеням, грузно оседая телом на попискивающие перила. «Полгода не простоял и рассыпается, — неприязненно подумал о доме, в котором жил. — Все наспех, как на смех. Кое-как. Нос к небу, хвост на дно. Обязательно по дедовой тропке — след в след». И опять понеслись, закружились мысли о насущном. Хоть и рваные вроде, и несогласованные, а все в одну точку нацеленные. Чтоб выжать нефть из этих гнилых гибельных болот, нужны спрессованные усилия минимум пятидесяти тысяч рабочих рук. Это — город на полтораста тысяч. Молодежный, без бабок и мамок, без домохозяек. Тут уж быт воистину политика. От него и приживаемость, и настроение, и производительность… словом, и настоящее и будущее. Будущее… Как ловко иногда прячем мы за ним нерадивость, бездушие, неумение. Жизнь не удлинить, не повторить. Да, жизнееды-потребители мерзки. Человек жив — делом, красен — делом, памятен — делом. Все так. Но не делом единым. А что, кроме работы, имеет здесь человек?.. Вот и надламываются, работают на износ…