Почему бы психоаналитикам и психоаналитикам не напиться на летнем празднике вдрабадан, как поступают все нормальные люди? К примеру, как старый Татаруга — в стельку, или как молодой граф Квестенберг — до положения риз? Он, конечно, в своем роду в определенном смысле изгой, хочет стать художником-графиком, а вовсе не охотником, да и интересы у него скорее эстетические, нежели лесные, но напиваться он умеет ничуть не хуже самого доблестного из своих славных предков.

Рикки Тедеско поэтому уже не раз приходилось раскаиваться в том, что она пригласила сюда психоаналитиков, саркастически-интеллектуальные сюрпризы которых неоднократно нарушали царящее здесь единство места и действия. Основные предпосылки классической драмы, как-никак: даже когда незамужняя Анна Маускотт понесла после одного из «праздников сторожевой будки» от женатого графа Фердинанда Ц., это оказалось неприятностью и, понятно, драмой, но по крайней мере драмой классической. В классической драме нужно четко определенное место и столь же определенное действие. К сожалению, Рикки Тедеско ухитрилась однажды сдать дом, в котором некогда жили управляющий поместья и прислуга, компании психоаналитиков, и столь тесная взаимосвязь по оси хозяйка-жильцы, естественное содружество соседей, да и простая вежливость обязывают ее теперь резервировать для психоаналитиков целый длиннющий стол, одолженный на постоялом дворе. Кроме того, Рикки проходит курс психоанализа у шефа группы, у некоронованного короля психоанализа доктора Макса Липмана, а это, как известно, приводит к возникновению зависимости. Поэтому и в нынешнем году господа и дамы из компании психоаналитиков восседают как завсегдатаи здешнего праздника за собственным столом. Не все они в цветастых юбочках и кожаных штанах, кое-кто в полотняных и летних костюмах, а некоторые из дам — в укороченных вечерних платьях: вот как они выглядят, интеллектуальные бунтари, отвергающие цветастые юбочки и кожаные штаны из мировоззренческих соображений. Они утверждают, будто штирийский летний маскарад адвокатов, врачей, ответственных чиновников министерства и актеров Бургтеатра из Вены — это дурного вкуса романтика, базирующаяся на принципе «крови и почвы», хотя многие из этих «почвенников», как тот же доктор Татаруга с его краеведческим фанатизмом, являются людьми еврейского происхождения. Психоаналитикам такое не по нутру, это псевдонародное эрзац-удовлетворение им претит, они не желают иметь с ним ничего общего, но на Грундльзее, тем не менее, едут и едут.

Пейзаж долины Аусзее психоаналитикам нравится ничуть не в меньшей мере, чем романтикам, помешавшимся на «крови и почве», — ковер альпийских цветов на высокогорном Гесслере, зелень Грундльзее, напоенные соками альпийские луга после дождливой ночи, силуэты плоскодонок на рассвете, — в таких лодках рыбаки из аборигенов, ведущие лов форели и гольца, проплывают, орудуя веслом стоя, мимо темного массива Рессенберга, — стремительное течение Трауна как гиперболическое зеркало, наведенное на каменья с речного дна, и поблескивающие тела форелей, — неожиданная находка в высокой, по колено, траве — лиловая крестьянская феска, стальная, отливающая синевой звезда горечавки рядом с колодой, из которой пьют воду альпийские животные, — революционно настроенные ученые люди любят все это ничуть не меньше, чем буржуазная фаланга ответственных чиновников министерства и надворных советников. Да и образованные из местных, вроде учителя Книвёлльнера или почтмейстера (и фотографа-любителя) Хофера, вовлечены в певческое состязание трубадуров природы и, в частности, природных условий долины Аусзее, — вот поэтому-то дамы и господа из компании венских психоаналитиков стыдятся собственных чувств. Поэтому не носят они ни кожаных штанов, ни цветастых юбок и приготовились преподнести на нынешнем «празднике сторожевой будки» очередной сюрприз ровно в полночь, — да такой, что перед ним наверняка померкнут все предыдущие: сеанс психоанализа с покойным императором Францем-Иосифом в его летней резиденции в Бад Ишле.

С двенадцатым ударом часов свет на террасе гаснет, ансамбль лесорубов играет большой туш (за что лесорубы получили от психоаналитиков особое вознаграждение), и в полутемный, находящийся на уровне земли зал дома Тедеско вкатывают кожаное канапе, на котором возлежит сам доктор Липман в роли императора Франца-Иосифа, причем изображает он его весьма удачно: в охотничьем костюме с кистью из хвоста лани и в высоких ботинках с шипами, с наклеенными императорскими бакенбардами, а рядом с ним на канапе покоится альпеншток с привязанным к нему букетиком альпийских роз.

Пока Липмана вкатывают в зал, глаза у него закрыты, однако он без устали кричит: «Все было прекрасно, я очень рад, все было прекрасно, я очень рад», — и тут к его ложу подходит высокая и пышнотелая психоаналитичка Леа Фишер в нарочито парадном и демонстративно полурасстегнутом зимнем облачении альпийской крестьянки и трубным голосом задает ему вопрос:

— А чему вы, собственно говоря, радуетесь?

На что Липман, он же Франц-Иосиф, отвечает:

— То ли полуденному кофе у актрисы Шратт, то ли Рудольфу.

— Определяйтесь, Ваше Величество, — говорит Леа Фишер. — Две причины для радости одновременно иметь нельзя.

Ее собеседник заходится кашлем, затем отвечает:

— Мне трудно решиться.

И вновь Леа чуть ли не басом:

— Я вам помогу. Что предстает перед вашим мысленным взором, когда я произношу имя Рудольф?

— Милый маленький пароходик на Грундльзее, и он все время гудит.

Громкий смех публики, собравшейся на «празднике сторожевой будки»: пароход, который дважды в день пересекает Грундльзее во всю длину, называется, как известно, «Рудольф», и сына императора, как известно, звали Рудольф. Такая вот «едкая» сатира на прошлое, да еще основанная на игре слов, — но полуночное шоу психоаналитики — вовсе не единственная кульминация «праздника сторожевой будки». Разбросанные под кустами орешника вокруг дома Тедеско, на берегу озера и в лодочной сторожке кондомы (Ханс Роберль за дополнительное вознаграждение собирает их после праздника с помощью ореховой палки, в самый конец которой вбит шляпкой внутрь острый гвоздь) — немые свидетели неких происшествий и деяний, о которых мне, вопреки основополагающему правилу основателя психоанализа и духовного праотца аналитиков с Грундльзее, не снятся никакие кошмары.

Это ведь не обычные опасности, вытекающие из самого по себе отдыха на даче, которым подвержены бледные дети города: яд голубого вороньего глаза, камнепад, бурный горный поток, отравление ядовитыми грибами, внезапный туман, кража младенцев бездетными пожилыми супругами, укус гадюки, переломы костей из-за неосторожной возни с мельничными жерновами, — все это опасности того рода, который с легкостью поддается проверке. Но вряд ли смогу я когда-нибудь установить, действительно ли я попал тогда под воздействие психоаналитических духовных лучей, исходивших от доктора Липмана, от его учеников и сподвижников? А если и так, то пошли они мне во вред или на пользу? Конечно, непосредственной опасности заражения не было, потому что я безобидно спал, ел, переваривал пищу и вообще занимался всякими детскими делами, оставленный в коляске в саду у Роберля с красными и белыми флоксами (в плохую погоду коляску ставили на веранду). И все же, наверное, что-то произошло. Потому что мои родители присоединились вдруг к группе Липмана, купались с этими людьми в холодном озере, вместе катались на лодке, ходили даже под парусом, их начали брать в походы и даже вовлекать в дискуссии. В конце концов они, должно быть, стали духовными бациллоносителями, а вот что это была за инфекция, — этого я не ведаю до сих пор. Не говоря уж об ее подспудной причине.

Гораздо проще поверить в силу альпийских духов и просто-напросто сказать: гном Лаурин из Боцена, дудочницы и барабанщицы из аусзейского карнавального шествия взяли меня под свое крыло и уберегли от доктора Татаруги, от моей бабушки — грозы форелей, от Матросика в кожаных штанах, моего родного отца, от его жены в сельским наряде, моей матери, от доктора Макса Липмана в роли императора Франца-Иосифа и от Рикки Тедеско, устроительницы «праздника сторожевой будки».