В сад выходит госпожа Виммер, потому что день, проведенный в трудах, заслуживает ежедневного трудового вознаграждения, она выносит серебряный поднос, застланный ослепительно белой салфеткой, в углу которой выколоты инициалы Ж. В., то есть Жозефина Виммер, — а на подносе кофе, сахарница и высокий стакан воды, настолько холодной, что стенки сосуда запотели, — и все это для него, для Бруно Виммера.

И вот они вдвоем пьют кофе и понимают, что все у них идет хорошо, потому что они могут себе такое позволить. У многих дела далеко не столь хороши, потому что в семье нет экономной хозяйки, вносящей в расходную тетрадь каждый потраченный грош, потому что там пьют вино и шампанское, потому что напиваются допьяна вместо того, чтобы довольствоваться кофе с цикорием и стаканом воды, выдержанной в погребе так долго, что она стала холодной, как родниковая. Внешне у многих дела идут лучше, — у промышленников, у крупных адвокатов, у добившихся успеха художников, у иностранцев, у удачливых игроков в карты и у евреев (на брюхе шелк, а в брюхе щёлк!), — мы однако же, говорят себе Бруно и Жозефина Виммер, не принадлежим ни к тем, у кого дела идут лучше, ни к тем, у кого дела идут хуже, хотя наше одиночество (этого они, правда, не говорят, но священник, епископ, пастырь душ, кардинал-архиепископ Венский мог бы им об этом напомнить) существует лишь затем, чтобы его преодолеть, устранить, покончить с ним раз и навсегда ко всеобщему удовольствию.

От всяких там Шмёльцеров, вприпрыжку бегущих за каждым красным флагом, нам ждать нечего, — у себя в жилых цитаделях они обзаведутся гнездами, но не птичьими, а пулеметными; от господ типа Тедеско с Татаругой тоже — сплошные биржевые спекуляции, курам на смех! Полцарства, да что там, целое царство — за политику, которая устроила бы Виммера! Но какое там царство, откуда ему взяться, мы уже столько лет живем в республике… Кто внушит нашему сыну Вильгельму (Вильгельм Теодор Виммер — так значится в свидетельстве о крещении) веру в будущее? Несмышленое дитя, глядя в сад с балкона, замечает только жесты, только движения человека, пьющего кофе и курящего сигарету, только мускульные усилия, потребные при поедании леденцов. Откуда неразумному ребенку догадаться, что ко всем этим малым делам примешивается вера в будущее, а вернее, желание обрести веру в будущее?

Выходит, верой в будущее среди обитателей этой виллы на несколько семей в Пётцляйнсдорфе сильнее и регулярней всего одержимы Бруно и Жозефина Виммер, хоть и стараются они не выносить этого чувства на суд общественности, питая его как тайную мечту и подавленное желание в груди, — подавленное в груди у обоих, — а чувство это сходно со страстной тоской по любви, какую все жители дома подозревают в родной сестре Жозефины Виммер, особе по имени Эмми, похожей на мышку. Эмми самоотверженно заботится об их с Жозефиной общей матушке, хотя, в отличие от сестры, которая, выйдя замуж, получила в приданое треть дома, ей самой еще пока ничего не выделено, — или, может быть, как раз поэтому. Почему однако же, почему все на свете, не имея на то оснований или, во всяком случае, ничего не проверив и не узнав наверняка, да и самое ее толком не зная (при встрече с нею любого выдаст лишь ироническое подрагивание в уголках рта, который пытается подавить ухмылку), почему похожую на мышку барышню Эмми подозревают в том, что, при всей ее похожести на мышку, ее обуревает неудержимое желание любви, — этого я не могу понять до сих пор.

Разве не могло быть так, спрашиваю я, преодолевая всеобщее предубеждение, что барышня Эмми отправлялась по воскресеньям в церковь святого Лоренца и святой Гертруды в состоянии полного мира с самой собой, разве не могла она после этого (если, конечно, позволяло состояние материнского здоровья) просто-напросто прогуливаться по парку, которым окружен замок в Пётцляйнсдорфе, по парку, в котором два изваяния в стиле бидермайер — Флора и Фортуна, изваянные из песчаника в двойной человеческий рост, стоят на страже со своею адресованной грядущим временам вестью.

Замок возвел барон Геймюллер — балы с шампанским, фейерверки, экипажи с занавешенными окошками; глубокой ночью из города сюда привозили актрисок, павильон любовного уединения с камнем дружбы в неприметном уголке английского парка. Двойная парковая лестница с высоким пролетом — по одной лестнице поднимаешься, по другой спускаешься; поющие, музицирующие, смеющиеся каменные фигурки вдоль перил, — все проиграно, все потеряно: прах и пепел…

И барышня Эмми, по праву не принимающая этого близко к сердцу, порой останавливается перед изваянием на Герстхоферштрассе, перед каменным изваянием Мадонны со Святой Троицей и с надписью, датированной 1776 годом:

«Когда турки вторглись в нашу страну в 1683 году, образы Божьи уничтожались повсюду. Сей же однако остался невредим в 1687-е лето Господне».

А затем, не бурля ни чрезмерной набожностью старой девы, ни безудержным любовным томлением, возвращается к повседневным делам: заботится о матери и шьет на дому, ведь барышня Эмми — искусная портниха; я могу себе представить даже то, что страстное желание обрести веру в будущее не присуще барышне Эмми вовсе, невзирая на родственные узы, связующие ее с Жозефиной Виммер, а через Жозефину — и с Бруно Виммером.

Да и представления привратницы Марии Еллинек о притязаниях на будущее не совпадают с требованиями, предъявляемыми супружеской четой Виммеров. Ее муж, господин Еллинек, несмотря на обострение экономической ситуации в стране, еще не лишился работы; он остается бригадиром строительных рабочих, хотя его непосредственный начальник вечно бормочет себе под нос какие-то смутные угрозы: так дальше жить нельзя, люди совершенно обнаглели, — но Еллинек в ответ лишь беспомощно пожимает плечами. Я ведь не тюремный надзиратель, господин начальник, говорит он. Только дурачка-то из себя не стройте, Еллинек, отвечает начальник. Однако он может лишиться работы в любой момент, и поэтому госпожа Еллинек вскоре после нашего переезда на виллу принимает предложение жены Матросика стряпать на нашу семью за весьма умеренную плату, правда, эти обязанности должны отнимать у нее только половину рабочего дня. В перерывах между хлопотами на кухне она спускается к себе в привратницкую и занимается собственным хозяйством. Приготовить и оставить господину Еллинеку, оставить к его вечернему возвращению с работы отменно запанированный шницель, тарелку салата из огурцов, кусок яблочного штруделя и булочки общим числом от трех до шести. Крохи со стола богачей, прибегая к библейскому иносказанию, хотя какое уж тут иносказание, если речь идет о шницеле, салате, штруделе и булочках. Кроме того, жильцы дома платят ей за уборку, следовательно, ежемесячный доход семьи Еллинек бьет из трех источников, но Мария Еллинек была бы, разумеется, только рада, если бы хоть один из этих источников начал испускать струю помощнее.

Съездить в чешскую Лейпу, говорит Мария Еллинек по-немецки с врожденным чешским акцентом, повидать братьев и сестер, такое я могу себе позволить разве что раз в году. Вера Марии Еллинек в будущее базируется, соответственно, на том, чтобы когда-нибудь получить возможность, без особых размышлений и максимальных самоограничений, без того, чтобы вычеркнуть мясные блюда из семейного меню и перейти исключительно на крохи со стола богачей, отправиться, — не исключено даже — отправиться на такси с двумя сумками, битком набитыми подарками (в мечтах она представляет себе, как сумки буквально трещат по швам), отправиться на такси на Северо-Западный вокзал и без малейших колебаний приобрести билет до чешской Лейпы и обратно.

Но неужели в этой системе координат, ориентирами которой являются Еллинеки и Виммеры, фон Випперер-Штрогейм и барышня Эмми, нет ничего яркого, веселого, звонкого, смешного, — чего-нибудь пригодного для маленького мальчика, чтобы начать играть, возиться, проказничать? Чего-нибудь вроде, например, попугая, который нахохлившись бормочет: «день… день… добрый день»? Чего-нибудь вроде воздушного змея с хвостом из пучка травы, который на шнуре бездумно взмывает в небо и уже оттуда, покачиваясь на ветру, добродушно улыбается тебе своей змеиной улыбкой? Чего-нибудь для игр, а лучше всего — напарника по играм, ребенка того же возраста? Но второго ребенка на этой вилле на несколько семей, битком набитой взрослыми, нет.