Куда, собственно, я клоню, зачем затрагиваю эти непростые вопросы, взяв в качестве примера кровати? Есть ли у коричневых кроватей орехового дерева в спальне адвокатской квартиры, у псевдогерманских, псевдоготических старомодных кроватей в спальне у Соседа, у низких белых железных кроватей на квартире у новобрачных, есть ли у них у всех общий, так сказать, кроватный язык? Ведь как-никак возлежат на них близкие родственники. Сосед находится с женой Матросика в элементарном, прозрачном и недвусмысленном двуединстве «отец-дочь»; генеалогически столь же проста взаимосвязь между отцом-адвокатом и Матросиком, доводящимся ему родным сыном. Почему же тогда во взаимоотношениях между родительскими и детскими кроватями должны быть большие сложности, особенно если учесть, что детские кровати тоже скоро станут родительскими? И тем не менее: сын отказывается устроиться в постели на отцовский лад, ему угодно вновь впасть в забытую было отцеубийственную, во имя собственной свободы, игру: разорвать цепочку отцовских часов, швырнуть на пол стоячий воротничок и припечатать его пяткой, пририсовать усики к фотографии предка, — и все это лишь в порядке пролога и репетиции собственной зрелой жизни. Если отец состоит в одной партии, вступить в другую; стать дельцом, если твой отец врач; стать специалистом по научному атеизму, если он богослов; если он специалист по научному атеизму, стать врачом; стать солидным, уважаемым в обществе человеком, если твой отец — очаровательный шалопай, и наоборот, стать гулякой, если он был уважаемым человеком; отсюда и контрастное противостояние кроватей. Орнамент — это преступление; незатейливый остов кровати должен положить конец сработанным на токарном станке деревянным набалдашникам, полированным желобкам, закругленным спинкам псевдостарогерманского ложа, ослепительная белизна полировки сведет на нет красновато-коричневое мерцание пронизанного прожилками столетнего древесного среза: «Альбом моего прадеда» или «Витико» Адальберта Штифтера, — кому нужно все это многословие старых писателей? В отставку их всех! Да здравствуют девушки, стриженые под мальчиков!

Почему великий Зигмунд Ф., так никогда и не утвержденный в должности штатного профессора, истинный патриарх человеческих душ с Берггассе в 9-м районе Вены (если понадобится, из квартиры на Шоттенринге можно попасть к нему в приемную за десять минут), не занимается такими вещами, то есть вещами как таковыми, почему не регистрирует волю к разрушению старых вещей как культурный невроз, или скрипучие псевдостарогерманские двуспальные кровати на квартире у Соседа — свидетельство недостаточно красноречивое? Едва достающие до лодыжек кровати из металлических трубок изобличают отцовское ложе в преступлении и предрекают ему неизбежный позорный конец — ломбард и аукцион Доротеум, открытый императором Иосифом во благо бедных; ложе вытолкнут из дому и выставят как на позорище, его объявят вне закона, и достанется оно тому из скаредных торговцев старьем, кто назовет окончательную цену: труды прилежного ученика токаря, выточившего набалдашники, мастерство столяра, старая германская душа, Байрейт, немецкая готика, сердечные излияния монаха, любителя искусств, мечты учителей о великом, как Карл Великий, историческом прошлом, — все это будет сведено на нет, отцовское ложе пойдет с молотка, пойдет за грош, за бесценок.

Пожалеем же эти труды человеческих рук, эти вещи, сначала вознесенные, а потом отброшенные: кружевное платье королевы с бала Цветов в Пратере — сейчас всего лишь старая тряпка; мундир Франца Фердинанда с кровавым пятном из Сараево — неотглаженный экспонат в военном музее; ордена за отвагу, грамоты жалованного дворянства в бархатных футлярах. Раз! Два! Кто больше? Надеюсь, что ни Фришхерцу, ни Матросику, ни его жене не доведется услышать подобное приговору Страшного Суда слово: «Три!», звучащее над белоснежными полированными прямоугольниками супружеских кроватей как анафема той вещи, за которой они сами еще не знают никаких преступлений.

Троекратный кроватный хаос: на деревянном с прожилками ложе в стиле бидермайер был зачат Матросик, на старонемецкой кровати с точеными набалдашниками — дочь Соседа, но что же разыгрывается на белой, на белоснежно-белой кровати из металлических трубок, и какие это будет иметь последствия?

Новая кровать, детская кроватка с решеткой, а се скоро установят прямо в родительской спальне, запутает дело еще сильнее.

Неприятно, когда находишься взаперти. Когда лежишь за тонкими прутьями в младенческой кроватке, лежишь, не умея сфокусировать свою оптику ни на ближних предметах, ни на дальних, лежишь, помещенный в пространство и обреченный ему, как космонавт, кроватно-зарешетчатое «я», подвластное повитухе, матери, патронажной сестре, врачам и бабушкам, — и ведь такой судьбы не избежать даже тому сосунку, который был зачат на ложе из металлических трубок в пространстве, лишенном малейших примет орнамента и преступления. Вещи, обступающие решетчато-кроватное «я», оказывают на него воздействие в автоматическом режиме, они кружат возле него, как космический мусор вокруг небольшого звездолета.

Взгляд младенческого «я», скулящего за решеткой, поначалу упирается в ничто, — белые кровати родителей, полированные деревянные кровати бабушки и дедушки, книжная полка с первоизданиями лирики, лампа под шелковым абажуром, фальшивые китайцы из смежной квартиры и голландские конькобежцы с вышивки на Новейшей Звезде, декоративное панно с китайским камышовым пейзажем и фарфоровый бюст императора Франца-Иосифа в молодые годы, пианино с педалями-капканами и рояль с блестящей, черного льда крышкой, стулья в гостиной и прадедушкина спальная тумба, даже изображение на открытке чудодейственной Матери Божьей Мария-Целльской и поваренная книга с рецептом супа с фрикадельками из гусиной печени, — все это хоть и вращается, судьбоносно и нереально, как планеты из младенческого гороскопа, вокруг скулящего, пунцового от гнева младенца в его кроватке с решеткой, который не может разглядеть ничего вблизи и уж вовсе ничего вдали, — однако, к счастью, сам он об этом и не догадывается. Поэтому детство называют счастливым, только поэтому, но зато — по праву!

КУХОННЫЙ ЭПИЛОГ

Неужели в этих квартирах нет ни одного помещения, на которое не распространялось бы господство вещей? Может быть, свобода духа, а точнее равенство носителей духа берет свое начало на кухнях?

Газовая плита с чревом духовки, из которой, когда ее по утрам зажигают, с треском вырывается голубое пламя, выглядит на Новой Звезде точно так же, как на Новейшей, на адвокатской квартире или на квартире, перестроенной Фришхерцем, — в этом плане никаких различий меж ними нет. Горючий материал, накопленный муниципальными властями Вены в гигантских газометрических резервуарах на другом берегу Дуная, с шипением поступает не только в газовые фонари на Рингштрассе, но и во все газовые плиты, одинаковые как близнецы. И стоят они не только в квартирах буржуазии, нет, газовые плиты можно обнаружить и на кухнях у Шмёльцера, у доктора Фриденталя, у госпожи Кобчивой, у привратника из дома на Шоттенринге. Газовые плиты не признают классовых различий: железные монументы, согретые газом рунические валуны, эмалированные памятники братства и восходящего к добиблейским временам равенства их владельцев.

Но если бы семьи, подобно тому, как обстояло дело в доисторической Европе, в Вене Халльштаттского периода, и теперь собирались вокруг домашнего очага! Если бы они не расходились по лабиринтам многокомнатных квартир, включающим в себя гостиную, спальню, детскую, ванную, да и комнату для чтения, тогда не возникла бы и запутанная кроватная генеалогия, отсутствовала бы классовая борьба между скромным пианино и бехштейновским роялем, не было бы страха перед числом двадцать четыре в буржуазной иерархии стульев. Да, жизнь оказалась бы в таком случае столь же проста, как рисунки доисторического человека: отпечаток покрытой копотью руки на стене пещеры, которая служит одновременно и гостиной, и столовой, и спальней.