Он проводил всех пятерых к столу, усадил, велел женщинам, хлопочущим у стола, добавить угощения. Собственноручно налил вновь прибывшим гостям вина и только после этого сел против Кариаули и завел с ними сердечную беседу. Я снова занялся делом и о них забыл, но в суете все же заметил, как Анано исподтишка пристально наблюдает за отцом, который смешил девиц-дэвов и сам от души смеялся…

Потом повторилось то же, что и вчера. Гости разошлись поздно вечером с разговорами и песнями. Кое-кто попытался остаться и продолжить застолье, но поддержки не нашел. Соседи наскоро убрали со стола и перемыли посуду, но теперь отец в мытье посуды участия не принимал — после ухода девиц-дэвов он помрачнел.

Наконец мы снова остались втроем в нашей большой комнате. Мы с Анано сидели за столом, а отец снова ходил взад-вперед по комнате. По сравнению со вчерашним он не был так пьян и выглядел бодрее. Наверное, вчера он устал с дороги и потому опьянел, сегодня же он не спотыкался и не шатался, ходил, засунув руки в карманы, и напевал. Потом неожиданно обернулся ко мне.

— Когда поедем? — спросил он.

Я пожал плечами.

— Кто вас гонит? Останьтесь до конца месяца, ничего не случится, — ответила за меня Анано.

— Нет, нет! — решительно сказал отец. — В Тбилиси нас ждет уйма дел… Если я здесь останусь, меня утопят в вине. Завтра я приглашен к председателю колхоза… кстати, как его фамилия?

— Фидо Квалиашвили.

— Ах да, Фидо Квалиашвили… Послезавтра еще кто-нибудь появится, потом — еще… Нет спасенья!

— А ты не ходи. Ведь не тебе одному опорожнять все деревенские квеври!

— Нет, Анано, нет! — Отец прикурил папиросу прямо от лампы. — Послезавтра едем обязательно!

Было решено остаться еще на один день в деревне и потом ехать в Тбилиси, ибо промедленье смерти подобно. Не говоря о том, что должны же мы были подать документы в какой-нибудь институт.

Я, конечно, радовался возвращению в Тбилиси. Но радовался скорее по старой памяти, поскольку радость эта была «запланирована» мною несколько лет назад. Я посмотрел на Анано, думая, что только она может повлиять на решение отца. Заглянув ей в глаза, я сразу убедился, что Анано подчинится любому желанию брата без слов.

Не скажу, чтобы я противился возвращению в Тбилиси и хотел остаться в деревне. Это была бы ложь. Я мечтал о возвращении в Тбилиси, давно мечтал. Но сейчас — скажу не таясь — я думал, что мне будет трудно остаться с отцом один на один там, в Тбилиси. Пока я не успел наладить с ним отношения, потому и хотел еще ненадолго остаться в деревне, с Анано. Анано была между мной и отцом как мостик и облегчала наше общение.

Тяжело мне было покидать Анано. Во-первых, я к ней привык, а во-вторых, считал, что теперь особенно нужен ей: только я знал о ее думах и тревогах, в целой деревне я был единственным, перед кем она раскрыла свою боль, излила сердце. После нашего отъезда она остается одна-одинешенька, и кто знает, чем грозит ей это одиночество. В последнее время она за меня хваталась как утопающий за соломинку. Рассказанное ею все глубже врезалось в мою память, и я боялся, что, уехав, уже не застану ее в живых. Со временем меня стали мучить ее слова: «Разок еще ты приедешь сюда, вместе с отцом приедешь, когда меня уже не будет на этом свете… Ты приедешь на мои похороны, Озо, и на том спасибо».

Отец высказался — и баста. «Давайте спать, уже пора», — проговорил он, зевая, и ушел в свою комнату на втором этаже, оставив нас с Анано вдвоем. Анано устала от дневных хлопот, ей нужно было отдохнуть. Я молча встал и тоже отправился спать.

Возвращение отца так мне и представлялось. Два дня мы праздновали это событие, у нас в доме собралась чуть ли не вся деревня, много было песен и танцев. Но на душе у меня было муторно, словно все два дня я фальшивил. Не мог я смириться с этой неискренностью, мучили меня угрызения совести.

Я как лег, так и заснул — за целый день порядком устал. Не знаю, сколько я спал. Внезапно меня разбудило конское ржание, я повернулся на другой бок и вспомнил, что видел странный сон (хотя все сны странны).

Не успел я вспомнить и осмыслить сон, как услышал скрип лестницы и осторожные шаги. Я сел в постели и прислушался. Явно по нашей лестнице то ли спускался, то ли поднимался кто-то. Вдруг сердце у меня сжалось — я представил себе отца. Быстро вскочив, я бросился к открытому окну.

Луна еще не зашла, и отца я узнал сразу. Он не спустился, а прямо с нижнего балкона перескочил через перила и бесшумно спрыгнул во двор, один раз оглянулся на дом и двинулся к калитке. Он ступал размеренно, осторожно, а затем исчез в тени тутовых деревьев. Я вылез из окна и стал следить за ним с балкона. Я должен был узнать, куда он идет. Во двор я спуститься не мог, так как светила луна и отец бы меня непременно заметил. С балкона уже ничего видно не было. И как назло ни звука слышно не было, чтобы хоть по шагам понять, в какую сторону он направился — направо ли, налево? Если он пошел направо, то ясно, что он отправился к Маро и что это он был виновником вчерашнего переполоха. Но мыслимо ли после такого шума-гама идти в дом, откуда тебя вчера выпроводили.

Справа, за нашим забором, на углу мелькнула и исчезла знакомая тень. Вчера ночью именно там стояла и наступала на отца группа галдящих женщин. Я опешил — абсурд, да и только. Просто не знал, что делать. Ничего лучшего не придумал, как сесть снаружи на подоконник и равнодушно ждать еще большего шума и скандала, чем вчера.

В это время Анано вышла из комнаты, увидела меня на окне и подошла. Я снова напрягся.

— И ты не спишь? — спросила она.

— Не спится.

— Ляг и заснешь. До рассвета далеко.

— Немного посижу.

— Странная ночь, правда?

Анано, как видно, попыталась отвлечь меня, хотя, почему ночь «странная», я не понял. Я спрыгнул с окна и стал вглядываться в ночь. Словно хотел проверить, вправду ли она странная. Воздух был пронизан лунным сиянием. Звучали голоса ночных насекомых: стрекотали кузнечики, звенели цикады, слышалось множество таинственных звуков. Однако мне было не до них. Я весь напрягся и с минуты на минуту ожидал жуткого взрыва, который не мог не поглотить эти мирные чарующие ночные звуки.

Я взглянул на Анано — взволнована ли она, чувствует ли опасность? Отчетливо я ее лица не видел, но тревога и волнение от меня бы не укрылись.

— Еще день — и вы уедете, — сказала Анано. — Не вчера ли это было — отец привез тебя маленького, растерянного, испуганного… Ты не отходил от отца ни на шаг. Не хотел со мной оставаться. Забился в эту комнату и ну плакать…

«Неужели она ничего не слышала? Если нет, то сейчас услышит», — думал я, но время шло, а деревенская тишина не нарушалась.

— Вот я и думаю, как быстро время прошло…

Послышался шум, и я вздрогнул. Но нет. Наверное, слух изменил или нервы не выдержали. Ничто в ночи не дрогнуло, только кузнечики наступали.

— Помнишь, как я вернула тебя с дороги? — засмеялась Анано. — Ох, и набегалась же я. А ты-то, ты-то — на ногах еле стоял.

— Я пошел через пашню, а то бы век тебе меня не догнать.

— Догнала бы! И не только догнала бы — поезд бы на ходу остановила… Сейчас ты спокоен, уже не рвешься туда очертя голову. Хотя зачем рваться, еще денек потерпишь…

Луна теперь освещала лишь полдвора. Она уже клонилась к заходу, тень от нашего дома поглотила большую часть двора.

— Что такое денек — не успеешь и глазом моргнуть…

Я чувствовал, что Анано беспокоит и мучает что-то, но разобраться в этом не мог. Внимание мое было приковано к ночной темноте.

Закричал петух, за ним — другие. Отовсюду, прорезая ночное пространство, несся этот холодный и острый крик. Я ждал любого звука, только бы не тот крик, который сорвал меня с постели вчера ночью… Все сроки прошли, но крика, которого я напряженно и со страхом ждал, не последовало. Хотя, как только Анано заговорила со мной, я мог бы понять, что вчерашнее не повторится.

— До рассвета еще далеко, — сказала Анано.