— Знаешь, сколько еще дел впереди, — сказал отец, когда мы остались одни. — Но ничего, справимся.

Беготни и забот хватало и вправду. Отец успел сходить в военный комиссариат — представить документ, подтверждающий, что он участник войны и демобилизован. Вернулся он оттуда радостный, его с большим почетом принял сам комиссар, целый час проговорили — он подробно расспросил, где воевал, на каком фронте, где Победу встречал… Следующие два дня отец бегал за хлебными и продовольственными карточками. Их тоже удалось получить без труда: на отце еще была военная форма, и он всюду заходил свободно. Достать карточки — это было главное. Теперь средства к существованию в Тбилиси у нас были.

— Ну, и нашествие я видел, кацо! Даже Берлин мы брали не с таким натиском! — беспомощно развел руками отец. — И как мы это приберем? Ну да ладно, они много мусора вынести нам помогли… Я на них не в обиде, люди они хорошие.

Оба мы в растерянности бродили по неприбранной квартире и не знали, с чего начать, но постепенно каждой вещи нашлось место. Две наши комнаты и галерея приобрели старый, еще времен моей матери, облик. Отец то и дело перекидывался со мной словом. Пообещал: «В воскресенье возьму тебя на Сабурталинский базар и куплю приличную одежду. Не ходить же тебе в институт в коротких штанах и стоптанных туфлях». Тут, естественно, последовал разговор о продолжении учебы: куда я собираюсь поступить и кем хочу стать? Не получив от меня вразумительного ответа, он предложил сам: «Поступай в индустриальный (ныне политехнический), получишь хорошую специальность. Ты же знаешь, нынче век техники — надо идти в ногу со временем. Мне вот на войне техническое образование очень пригодилось…»

Я не проронил ни слова, слушал его молча, поскольку, что ответить, не знал. Признаться откровенно, душа у меня к техническому образованию не лежала. Хотя в школе математика мне давалась легко и учителя были уверены, что я пойду в этом направлении. Наставления отца я выслушал внимательно, и его слова у меня в голове засели.

Вечером мы поужинали тем, что собрала Анано: она дала в дорогу полмешка кукурузной муки, лобио и яиц. Вареную курицу мы уничтожили еще в поезде. «Жарища, она может испортиться», — сказал отец, и мы, не медля ни минуты, ее от порчи спасли.

Пока отца не было, я много думал о нем — в моих мыслях отношения у нас установились вполне нормальные. Это было легко: благодаря своей фантазии я как хотел, так и достраивал запечатленный в памяти образ.

В деревню он приехал десятого июля. Была на нем офицерская форма. Уже демобилизованный, он носил все же капитанские погоны. Он вернулся полный жизни, бодрый, здоровый, истосковавшийся по разговорам и веселью. Отец не был первой ласточкой, до него вернулись трое — они ехали с разных фронтов, случайно встретились на Телавском вокзале и поэтому объявились в деревне одновременно. Деревня, конечно, встретила победителей фанфарами. Один из возвратившихся был контужен, у другого была оторвана кисть левой руки, а третий, как говорили, был цел-невредим. Я видел их дважды, и оба раза они показались мне задумчивыми и замкнутыми, сами говорили мало и на вопросы отвечали скупо.

Отец вошел во двор с громоподобным смехом, чемодан швырнул в сторону, обнял Анано за талию обеими руками, подхватил и закружил. Потом посмотрел на меня и долгое время вглядывался пристально, узнал и бросился навстречу, крепче, чем Анано, схватил в охапку, закружил, закружил… При этом он все приговаривал: «Какой же ты большой, встреть я тебя на дороге, не узнал бы».

Мы словом не успели обмолвиться, а двор уже наполнился народом, люди шли и шли, неся с собой кто курицу, кто сыр, кто хлеб и вино… Анано всем объявила: «К приезду Сандро забью барана». Этого барана купила она еще весной у тушинских пастухов. «Не сегодня, — сказали соседи. — Сегодня обойдемся тем, что есть, баран пусть будет на завтра…»

Какое там «обойдемся», такой стол во дворе накрыли — всем на удивление.

Я все время жался к отцу, но куда там! Женщины окружили его и вздохнуть не давали. Кто о муже спрашивал, кто — о сыне, кто — о брате… Отец был веселый и слова всем говорил обнадеживающие: «Вернутся они, вернутся! Не сегодня, так завтра здесь будут». А нм и этого хватало — счастливые, они восхваляли и благословляли моего отца.

Потом эти восхваления и благословения перешли в застолье.

За столом сидело около десяти пожилых мужчин, остальные были женщины (я насчитал больше двадцати пяти), и, конечно, в основном старухи. От отца тоже не укрылось засилье женщин. Он не преминул громко заявить: «Вы, женщины, взяли-таки деревню в свои руки!» Под конец пришел председатель колхоза Фидо Квалиашвили, и его избрали тамадой. Этот человек, погруженный в дела и заботы, был мне симпатичен. Очень занятой, он все же, как мог, заботился о семьях фронтовиков. Однажды он и мне прислал новые туфли, которые обнаружили гениальное свойство: по мере того как ноги вырастали, они тоже растягивались. Так что я смог в них даже школу окончить.

Фидо Квалиашвили вел застолье с достоинством, традиционно — это он, как выяснилось, умел.

Я думал о своем. Не сводя глаз с отца, я вглядывался в каждое его движение, ловил каждое слово. В душе я сравнивал его с тем, кого знал раньше, в детстве, и кого четыре года назад проводил на фронт. Сейчас он казался мне чересчур восторженным и возбужденным. Хотя почему бы ему и не быть восторженным, а? «Хорошо, что так, а вернись он, как другие, притихший и замкнутый, был бы это уже не он», — думал я.

Застолье окончилось вечером. «Люди, не стыдно вам, дайте отвоевавшему отдых, он ведь и завтра здесь!» — гости потихоньку расходились — с разговорами, с песнями.

Соседки возились у стола — быстренько убрали, все почистили, еду отложили отдельно, посуду перемыли и вытерли.

Мой отец опьянел. Был он в прекрасном расположении духа и помогал женщинам. «Мыть посуду — дело не мужское», — шутили вокруг, но он не уступал, смеялся: «В армии приучили».

Особое внимание он проявлял к своему старому другу, к Маро-учительнице. Ходил за ней по пятам и что-то шептал ей на ухо, ее смешил и сам хохотал весело.

Мне этот смех не понравился. Что за шушуканье у отца с Зизиной матерью? И я неотступно следил за ними. Наверное, меня раздражало, что после восторга первой встречи больше отец внимания на меня не обращал. Словно упустил меня из виду, а упустив, бросил и забыл. Но вскоре все улеглось. И вот настал долгожданный момент: мы остались одни — Анано, отец и я.

Мы с Анано сидели за столом в большой комнате на первом этаже. Слабо светила лампа, а отец, держа руки в карманах, ходил взад-вперед по комнате, иногда слегка спотыкаясь, но сразу же находя равновесие. Перед нами лежали подарки: перед Анано — пестрая цветастая косынка, передо мной — маленькая, необычайно красивая никелированная гармоника. Стоило дунуть, и раздавались дивные звуки. Но играть нужно было уметь. Мы сидели молча и в смутном ожидании смотрели на отца. Молчание нарушила Анано и, запинаясь, несмело обратилась к брату:

— Сандро, скажи что-нибудь… Не молчи.

— Спать, спать, — распорядился отец. — Завтра поговорим.

— А сам почему не ложишься?

— Я тоже лягу, очень устал.

— Я постелила тебе наверху, в твоей комнате.

— Молодец. Подымусь и лягу.

Но никто ложиться не стал. Отец опять ходил взад-вперед, а мы бессмысленно сидели и не менее бессмысленно смотрели на захмелевшего, погруженного в себя человека, которому было не до нас. Анано сделала мне знак глазами — иди спать. Я послушался беспрекословно — встал и вышел. Войдя в свою комнату, я дверь прикрыл. В темноте я на ощупь добрался до кровати и осторожно сел. Некоторое время я сидел и ловил звук отцовских неровных шагов. Потом услышал, как открылась и закрылась балконная дверь. Теперь звук шагов слышался снаружи. Я услыхал и то, как отец со скрипом поднялся по деревянной лестнице и закрылся в комнате.

Потом тишина растворилась во мраке. Глаза привыкли к темноте, и я в открытое окно смотрел на ночную деревню. Небо было усыпано звездами. Потом я услышал далекий и всегда таинственный голос, о котором другие говорили: «Просто воют шакалы». А во мне звуки эти будили смутное, странное и тревожное ощущение. Прокричали первые петухи. Я сидел на кровати, как узник в камере.