Анано вышла на балкон вместе с отцом, приговаривая: «Это Илоевы дети, они хотят тебя видеть… Ты ведь хорошо помнишь Ило?» «Еще бы не помнить», — развел руками отец и взглянул на детей с балкона. Все трое обратили большие лучистые глаза на мужчину в военной форме, с орденами и медалями на груди. С надеждой и упованием, изумлением и восторгом стояли они перед ним, как перед спасителем, как перед богом, как перед неземным чудом.

— Дядя Сандро, — после долгого колебания решилась заговорить старшая. — Вы сегодня уезжаете?

— Да, детка, собираемся ехать сегодня.

— Дядя Сандро… может…

— Говори, детка, говори! Не стесняйся! — подбодрил ее отец.

— Вы нашего отца не встречали? На фронте… Может, случайно где-нибудь встретили… дядя Сандро.

Наступило тяжкое молчанье. Я этого выдержать не смог, взбежал по лестнице и бросился в дом. У меня комок к горлу подступил, и, сунув руки в карманы, я нервно заметался по комнате, натыкаясь на стены. Я слышал растерянный голос отца, он, что-то объясняя детям, говорил отрывисто. Возможно, успокаивал их, вселял надежду: «Если не сегодня, то завтра отец ваш вернется обязательно». Что еще мог он сказать детям? Наверное, искал самые насущные слова.

Вдруг я увидел на буфете губную гармошку и, не задумываясь, хотя это был подарок отца, решил отдать ее мальчику. Я схватил гармошку и кинулся во двор, чтобы дети не успели уйти. Отец уже корчил, и теперь Анано уговаривала их, приглашая домой: «Давайте позавтракаем вместе», но дети отказывались наотрез. Я сбежал по лестнице и протянул блестящую никелированную гармошку мальчику: «На, возьми». Он спрятал руки за спину и посмотрел на меня снизу вверх. «Говорю, бери!» — повторил я. Мальчик отрицательно замотал головой и глянул на сестер.

— Знаешь, что это? — спросил я.

— Знаю! — ответил он.

— Была у тебя когда-нибудь такая гармоника?

— Нет!

— Если не было, бери!

Мальчик взглянул на сестер еще раз и гармонику взял. Видно, не выдержал соблазна, да и я заявил ему категорично: «На, бери». Выхода не было, и он моей воле подчинился. Старшая сестра поблагодарила нас, и все трое безмолвно удалились, по одному проскользнув в чуть приоткрытую калитку.

— Что, у этих детей нет матери? — спросил отец. — Зачем она детей посылает? Я чуть не умер!

— Она парализована, не выходит, — ответила Анано.

Я подошел к калитке и посмотрел вслед уходящим детям. Почему-то мне казалось, что мальчик оглянется и, довольный, улыбнется. Но я ошибся: мальчик оглядываться не думал. Я ждал, что, выйдя со двора, сестры с любопытством станут гармонику рассматривать, но и тут ошибся. Дети шагали с опущенными головами, старшая впереди, потом средняя, а за ними плелся мальчик, озабоченный, надутый, по-прежнему держа мою гармонику в правой руке. Когда он раскачивал рукой, солнечные лучи посверкивали на блестящей поверхности металла. Я удивился и даже огорчился, что он не поднес гармонику к губам и не дунул в нее. Хоть бы поинтересовался, какой у нее звук.

В полдень мы уже стояли в центре деревни, где собралось множество народу, почти вся деревня вышла нас провожать. Отец после сестрицыных нравоучений был не в духе, но виду старался не показывать. Держался бодро, говорил громко, смеялся, кого-то обнимал и хлопал по плечу. Но его выдавал постоянно ищущий взгляд. Он все время ловил меня в толпе и, увидев поблизости, словно бы успокаивался. Его взвинченность мне не нравилась, и я сокрушался: уж лучше бы Анано промолчала. Она чувствовала это и все жалась ко мне. Я тоже хотел одного — быть с Анано рядом. Лишь теперь, перед отъездом, я заметил, как резко она похудела, побледнела, растаяла… Меня пронзила страшная мысль, заставившая содрогнуться: «А вдруг я вижу Анано в последний раз?» — и, испуганный, я заглянул ей в глаза. Анано улыбнулась и кивнула мне, словно угадала мои мысли, и от внезапного страха пот проступил у меня по всему телу и полился ручьями. Анано схватила меня за локоть и спросила:

— Что с тобой, Озо?

— Ничего, — ответил я. — Жарко.

— Очень жарко, — согласилась Анано, — и душно.

Когда пот просох, я во искупленье кощунственных мыслей улыбнулся Анано и обнял ее:

— Поехала бы с нами…

— Не бойся. Все будет в порядке! Только берегите друг друга, ты и Сандро.

— Поехала бы ненадолго.

Анано сжала мое лицо в ладонях и долго смотрела на меня. Потом поцеловала и повела к линейке.

Подошло время отъезда.

Проталкиваясь сквозь толпу, я чуть поодаль от дороги увидел на привычном месте Илоевых детей: они стояли особняком и смотрели на происходящее. Мальчик как взял, так и держал мою гармонику в правой руке.

Мы уселись на линейку, где помещалось пятеро пассажиров. Самым почетным считалось сидеть на козлах, рядом с возницей. Остальные садились на линейку попарно, спиной друг к другу, слева и справа. Отцу, конечно, предложили сесть на козлах, но он отказался: «Сяду с сыном, мне так лучше». Возница гикнул на лошадей, я улыбнулся Анано и махнул ей рукой. Наш «экипаж» медленно двинулся к телавской станции.

Так я покинул деревню.

Позади остались крытые черепицей каменные домики, деревенские улочки, фруктовые сады, синие виноградники, колосящиеся поля, маленькая белая церковь с полуобвалившейся оградой и, что самое главное, осталась Анано. Подобную ей я не встречал ни до, ни после. Как видно, бог создал людей неблагодарными. Я сижу на линейке, думаю об Анано с нежностью, жалею и сокрушаюсь, что осталась она одна-одинешенька и не с кем ей поделиться.

Хорошо, что я думаю о ближнем, мучаюсь, но что это в сравнении с энергией любви, которую Анано на протяжении четырех лет тратила на меня? Хотя, может, и не стоит пядями и золотниками измерять и взвешивать истинные чувства?

Наша линейка ехала вдоль колосящейся нивы. Вот как раз то место, откуда Анано меня, беглеца, вернула. Тогда здесь была пашня, я, не видя конца, шел по ней, и передо мной с карканьем взлетела старая ворона. Я от неожиданности даже вздрогнул, воронье карканье показалось мне дурным знаком, дурным настолько, что я гнал от себя предчувствие. Этой дорогой мы с Анано возвращались назад в деревню. Она шла впереди, а я, как теленок на привязи, плелся, отставая на три шага, сзади… Дорога эта казалась мне тогда бесконечной.

Сейчас мы перевалим холм, и покажется Алазанская долина, утопающая в прозрачно-розовом тумане, а за этим трепещущим туманом, неожиданно, как во сне, откроются заснеженные вершины Кавказа. И пускай, искушенный, ты ждешь их заранее — все равно они предстают пред тобой совершенно неожиданно…

— Озо, — толкнул меня плечом отец, — я должен сказать тебе кое-что, и, ради бога, пойми меня правильно.

Я посмотрел на него и дал понять без слов: «Слушаю!»

— Я должен передать тебе просьбу Маро… Маро-учительницы. Ты ведь знаешь, город есть город, девочка там впервые. И одна. Ей может прийтись трудно. Не «может», а точно трудно, она просила, чтобы ты за Зизи присмотрел, адрес дала. Короче, посылку собрала… Анано я об этом не говорил. Она за что-то рассердилась на меня и… Ты же знаешь женщин!

— Да, знаю.

— Одним словом, Маро-учительница на тебя надеется. Она сказала, что вы четыре года за одной партой сидели, дружили.

— Даже если бы она не просила, я бы все равно за Зизи присмотрел.

— Говорят, она девочка талантливая…

— Пожалуй, талантливая.

— Наверно, и в институт поступит.

— Как видно, поступила, раз в деревню не вернулась. Она сама говорила, что у них экзамены начинаются на месяц раньше. Наверно, уже сдала.

— Да, сынок, да.

10

Неотложные дела были сделаны: квартиру убрали, карточки получили, документы в Индустриальный подали. До этого на Сабурталинском базаре купили мне летнюю одежду — брюки, сорочку, туфли. Отцу предлагали работу во множестве мест. Всю неделю он думал, колебался, слишком велик был выбор — и никак не мог решить.

Нарядив меня во все новое, отец вынес из кладовки увесистую корзину, обшитую бязью, и сказал: «Это отнесешь Зизи». Мне было неловко выходить на улицу с корзиной, и я осторожно сказал отцу: «А не переложить ли все в чемодан, так и нести будет удобнее». «Ради бога, не заставляй меня копаться в чужой корзине, — ответил он. — Ничего, чины и медали за это никто у тебя не отнимет». Я спросил: «Как ты от Анано это утаил, а?» «Знай наших», — он хитро подмигнул мне. Я тоже улыбнулся, но только — отцовской наивности: он, бедняга, полагал, что Анано не заметит, как он вывез из деревни огромную корзину. О, святая наивность!