Войдя в дом, я положил корзину и, заранее напуганный, собирался сразу попрощаться и уйти, чтобы не столкнуться со старухой. Но Зизи остановила меня, и тут из комнаты вышла старая женщина, о которой Зизи только что высказалась столь пренебрежительно. Со слов Зизи я представил ее злобной, как в книгах, жадной старушенцией, но навстречу мне вышла дама с приятной наружностью — статная, высокая, седая. Черты лица были утонченные, правильные, хоть и в глубоких морщинах. На носу блестело золотое пенсне. Выйдя из комнаты, она спросила: «Что происходит?» — и, увидев меня, вежливо поздоровалась.

Я все же до конца первому впечатлению не поверил, хоть она и пригласила меня в комнату, усадила за обеденный стол, над которым куполом нависал большой зеленый абажур. Я сидел настороже и ждал, что вот-вот начнутся странности. Зизи я верил, но старая дама сегодня свои странности обнаруживать, кажется, не собиралась.

Я с удовольствием остался и выпил чашку чаю. Остался, потому что мне здесь понравилось: честно говоря, никогда еще не попадал я в столь уютную обстановку. Я даже немного позавидовал Зизи.

И стол, и покрытая ковром грузинская тахта, и шкафы, книжные полки, кровать, ширма — все было расположено таким образом, что в комнате избытка мебели не ощущалось. Особенно мне понравился тот уголок, где у книжных полок стояли низкий столик и кресло.

Мы молча пили чай с виноградным вареньем, похожим на то, какое варила Зизина мать. Готовили его на виноградном соке без сахара, и получалось вкусно.

Оба окна были открыты. На дворе уже стемнело, стояла тишина.

Выпив чаю, хозяйка принесла папиросу и пепельницу. Она закурила, пуская кольца дыма в сторону открытого окна. Потом мы потихоньку разговорились, и она заинтересовалась, кто я, где учусь. Я рассказал ей, что родился и вырос в Тбилиси, в этом квартале, она же заметила, что пребывание в деревне на мне сказалось, — я выгляжу здоровым и бодрым.

Засиживаться я не стал, поблагодарил старую даму за гостеприимство и простился. Зизи вышла меня проводить.

— Чем ты недовольна? — спросил я сразу, как только мы вышли.

— Ничем. Пусть не лезет в чужие дела!

— Постой, можно ли так?

— Тебе этого не понять, тут нужно быть женщиной!

— Я думаю, ты преувеличиваешь.

— Попробуй-ка целый день просидеть с этой старухой, — раздраженно проговорила Зизи. — В десять спать ложится, в семь утра уже на ногах и ходит взад-вперед.

— А разве там не так же было? — я имел в виду деревню.

— Там у нас дело было, а здесь чего ради я буду вставать в семь утра?!

Так, разговаривая, дошли мы до парикмахерской, где недавно на тротуаре сидели венгры.

— Теперь я тебя провожу, — сказал я, и мы повернули назад.

Она усвоила новые словечки, манеры. В общем, изменилась ощутимо. Я подумал: при таком непоседливом нраве ей и впрямь трудно уживаться со старой женщиной. Что-то в ней меня беспокоило и даже отталкивало. Я словно чувствовал: все не так, как кажется на первый взгляд.

— Оставим старуху… Расскажи о себе, Озо, — она обеими руками повисла у меня на руке и потерлась головой о мое плечо: — С девушками гуляешь?

— А то нет, — похвастался я.

— Помнишь, как ты опьянел?.. Трудно мне с тобой пришлось! Я тебя отвела и прислонила к дверям Анано. Потом она целую неделю смотрела на меня косо.

Мне не хотелось вспоминать эту историю, и я прервал ее, сказав: «А ты подстриглась». «Конечно, подстриглась, не с косой же ходить», — засмеялась она.

— А как ты до сих пор держалась? Наверное, мать не позволяла?

— Срезала волосы и продала. Кто бы здесь за ними ухаживал? Да и немодно сейчас с косой ходить.

— Продала?

— Да, отнесла на киностудию, там за них дали сто пятьдесят рублей. Мы их сразу прокутили!

— Да…

— Об этом я в другой раз расскажу, очень смешная история.

— В другой так в другой… Мы уже пришли.

— Если хочешь, пройдемся еще, и я расскажу.

— Нет, нет…

Зизи, как видно, мой отказ обидел: она вдруг толкнула дверь и влетела во двор. Дверь сама за ней захлопнулась. Темнота поглотила Зизи.

По дороге я пожалел, что прервал ее. Теперь меня интересовало, с кем она познакомилась, с кем подружилась, с кем прокутила вырученные за волосы сто пятьдесят рублей. В Тбилиси она освоилась. Правда, продажа волос меня немного удивила, но зато понравилась Зизина решительность… Она ничего не боится, рвется вперед, рассчитывая только на себя, если надо, пойдет работать. И все-таки душу точил червь сомнения: ведет она себя так, словно ничего не потеряла, завалив экзамен, словно наоборот — приобрела драгоценный опыт, который пригодится ей в будущем. Она вообще дала мне понять, что чувствует себя в Тбилиси как рыба в воде… Но, может быть, мне это только казалось, а на самом деле она скрывала от меня то, что переживала.

Я сам лишь после многих колебаний могу решиться на определенный шаг, да и потом сомненья не покидают меня. Такой уж я человек. Так устроен… Не могу при первом же знакомстве похлопать человека по плечу и завести с ним дружбу; не могу взять хлеб без очереди; не могу пересечь улицу там, где нет перехода, или подняться в трамвай с передней площадки; не могу сказать человеку «приду» и не прийти; не могу сделать еще тысячу вещей… И когда я смотрю на других, меня тревожит мой нрав, все эти «не могу»… Лучше бы знать, что я могу!

Когда я вернулся, отец спросил: «Ну как она, чем занимается, привыкла ли к здешней жизни?» Я ответил, что устроилась она замечательно и чувствует себя прекрасно. Пока меня не было, отец испек на керосинке мчади: она была еще горячая, и сыр у нас был. Мы вкусно поужинали. Больше он про Зизи ничего не спросил, я тоже не стал делиться впечатлениями до конца. «На днях еще разок пойду, повидаю ее, узнаю, о чем она думает», — решил я. Но дни летели — и мне было не до Зизи: начались лекции в институте, и свободного времени совсем не оставалось.

Я отложил визит к Зизи до воскресенья, но именно в воскресенье мы с отцом пошли на Кукийское кладбище. Отец сказал: «Вчера я видел во сне твою маму… Пять лет не был на могиле Нино, боюсь — не найду ее». Отец растрогал меня и всколыхнул чувство, которое я хранил в глубине души. На кладбище я шел с радостью, ибо после случая в деревне думал, что мою мать он забыл навсегда.

Я не помнил, ни где похоронена мать, ни какая у нее могила. Мы долго бродили по кладбищенскому лабиринту то вверх, то вниз.

«Должна быть где-то здесь», — говорил отец. Мы подходили, но нас ждало разочарование. Он останавливался у чужих могил, читал надписи и с горьким удивлением восклицал: «Вах, и этот здесь оказался! — Отец разговаривал сам с собой: — Я думал, умирали только там, ан нет, и здесь похозяйничал архангел Гавриил, видишь, вон куда кладбище ушло…»

Возможно, он оправдывался: маминой могилы мы не обнаружили.

Мы вышли из дому спозаранку, становилось жарко, солнце стояло прямо над нами. Мы нашли сторожа, но он не понял, чего мы хотим от него, о чем спрашиваем. Накачался вином или водкой: от него так разило, что меня чуть не вырвало. Я в отчаянии смотрел на отца, который был растерян, но надежды не терял. Когда я совсем уже отчаялся, он радостно вскрикнул: «Вспомнил!» — и хлопнул меня по плечу: «Пошли». Быстрыми шагами он направился в глубь кладбища, и я бегом ринулся за ним. На этот раз память ему не изменила, и мы подошли к могиле с чугунной решетчатой оградой, где трава выросла по пояс. После долгих мучений нам удалось открыть заржавевшую дверцу. Мы вошли внутрь и, присев на корточки, принялись руками рвать траву. «Хоть бы ножи взяли», — сокрушайся отец. Потом он обеими руками раздвинул траву и показал мне надгробный камень с надписью — вот он! У отца был такой счастливый вид, что он опять растрогал меня до глубины души. На белом мраморе поумневшими золотыми буквами было написано: «Нино Михайловна Тория-Бодавели (1906–1940)». Оказывается, мама умерла в 34 года, а я-то думал, что она была пожилая. Иногда мне вспоминаются темно-синие глаза, светлые, коротко подстриженные волосы, бледное нежное лицо. Вспоминается хвастовство отца. «У меня жена из Колхиды», — заявлял он гостям громогласно. А я тогда не понимал, что значит «женщина из Колхиды».