Гедеон Оманашвили на самом деле отправился искать правду, но назад не возвращался. Куда, в каком направлении он ушел, где сделал остановку, почему и где задержался или остался навеки, — этого не знал никто. Что до Барнабишвили, то летом его арестовали и отдали под суд. У некоторых только тогда открылись глаза: вот он каким оказался, один всю деревню обвел вокруг пальца… Хотя почему всю деревню? Набросился же на него Тома Бикашвили, когда он согнал коней в Алазани! Барнабишвили хотел дать отпор, но сухая рука Томы с такой силой пришлась ему по голове и повалила наземь, что его с трудом подняли. Отряхнувшись, он улыбнулся сквозь зубы: «Тома, что за шутки?» «Я тебе еще покажу настоящие шутки», — плюнул в его сторону Тома и пошел своей дорогой. «Не простит, потребует Тому к ответу», — думали очевидцы этой истории, но Барнабишвили с места не тронулся.

Так или иначе, Барнабишвили из деревни убрали. Одни говорили, что благодаря Томе Бикашвили (кому нужен избитый председатель?), другие вспоминали пожилого фельдшера и приписывали эту заслугу ему.

Анано вдруг прервала рассказ и сказала: «Уже поздно, ложись спать, остальное расскажу в другой раз…» И правда, было уже далеко за полночь. Я в деревне никогда не ложился спать так поздно. Голову клонило вниз и глаза слипались, но как только я лег, сразу понял, что ангел сна в эту ночь в мою комнату не пожаловал. Анано вынесла лампу, я оказался в кромешной тьме, но глаза не закрывались, а таращились сами собой. Услышанное меня взволновало, и было приятно, что отхлестать Барнабишвили больше не тянет. У меня стали возникать разные сомнения. Кое-что из рассказа Анано было непонятно. Хотелось разобраться в подлинной сути чужих замыслов и стремлений. Почему люди эти выбрали путь, который, как видно с первого взгляда, был обречен на гибель? Это ведь был не риск, не самоотверженность, не геройство. Риск и самоотверженность лишь тогда имеют смысл, когда диктуются общим делом, когда направлены на благо людей. Еще — как могла оказаться такая власть в руках у одного мерзавца, который чуть не разорил всю деревню?! Какие тут действовали силы и течения? Подземные или наземные? Неужели Барнабишвили погубил овец и коней, чтобы разбогатеть самому? Этот вариант с обогащением казался мне настолько мелочным и унизительным, что я отказывался поверить в него. За этим чудовищным событием я пробовал обнаружить другие, более сильные и благородные страсти.

Мне даже жаль было, что не я сам участник этих событий, а знаю их лишь в пересказе третьего лица. Хотелось испытать все самому.

И вдруг, себе на удивление, я понял, что никогда еще не жил рядом с мужчинами, в их обществе. За секунду я мысленно пробежал взглядом жалкие шестнадцать лет, которые оставил позади. Дома, пока жива была мать, я грелся под ее крылышком, а отец выходил из дому утром, к обеду возвращался, после обеда спал часок и опять уходил. Я никак не мог вспомнить, был ли хоть один день (да что там день — час!), когда я оставался один на один с отцом? Нет, никогда! «Может, это закон, так должно быть, так нужно? — думал я. — Может, отец потом, позднее, придет к тебе, когда ты подрастешь, когда станешь мужчиной, когда появятся у тебя серьезные цели и помыслы?»

Школа? Насколько я помню, почти все предметы нам преподавали женщины. И классным руководителем была женщина. Потом, как только началась война, меня отвезли в деревню — я и тут оказался в обществе Анано и других женщин, поскольку деревня осталась без мужчин: все, кто мог, взявши в руки ружья, воевали на фронте.

Мною овладела печаль, на сердце стало тяжко.

— Анано! — вырвалось у меня вдруг.

— Ты что, не спишь? — Анано тоже не спала.

Зачем я ее позвал? Раз позвал, то нужно сказать что-то или спросить. Ну, а если я не знаю — что? Анано словно бы впустила меня в лабиринт своих воспоминаний и переживаний, а нить Ариадны дать забыла. Трудно мне, наверное, будет выбраться оттуда…

7

Весна пришла так скоро, и события развивались с такой быстротой, что я едва успел прийти в себя и встряхнуться от зимних застоявшихся дум. К концу апреля исход войны был решен, но официальному объявлению Победы придавалось особое значение. Пришла весна, и мы ждали этого дня с минуты на минуту, но, когда радио объявило о полной и безоговорочной капитуляции фашистской Германии, мы будто услышали нечто совершенно неожиданное. Все словно обезумели от радости: кричали, плакали, смеялись, обнимались и целовались, ругались, махали кулаками — угрожали кому-то в небе…

Вся деревня высыпала наружу, столы выносили прямо на улицы и на шоссе. Мужчина ли, женщина, свой ли, чужой, старый ли, малый — пройти мимо накрытого стола не мог никто. Нужно было выпить хоть стакан вина, сказать хоть один тост. Пир по случаю Победы длился до вечера, люди без конца ходили друг к другу, пробовали вино, много говорили, а если представлялась возможность, то даже гели. Одним словом, жизнь всколыхнулась, словно подул живительный ветер! Вечером праздник переместился в дома. Здесь уселись основательнее — песни, танцы, музыка и грохот ружей не смолкали до утра.

Назавтра после Победы Зизи устроила в школьном клубе обещанный концерт. Перед концертом провели небольшой митинг, на котором выступили трое — Маро-учительница, Кариаулева вдова и отличница из восьмого класса. Маро-учительница и восьмиклассница в своих выступлениях говорили о гордости за победителей, а Кариаулева вдова посвятила свое выступление геройству павших и их бессмертию в памяти людской. Неожиданно для всех попросил слова председатель колхоза Фидо Квалиашвили, который прочитал письмо, присланное из Австрии. Это была благодарность. Командир танкового соединения N сообщал, что построенный на средства наших колхозников танк с честью прошел тяжелый путь войны, сейчас воюет на австрийской земле и совсем скоро примет участие в освобождении Вены. Письмо было написано задолго до конца войны, но впечатление на нас произвело огромное. Громом аплодисментов и восторженными возгласами встретили мы это известие…

Потом (возможно, это было подготовлено заранее) на сцену вышли трое — две сестры и брат. Девочки вынесли гармонь и пандури, а у мальчика за пояс был заткнут саламури[26], который он, подойдя к краю сцены, выхватил наподобие кинжала. Очевидно, в связи с тем, что наш танк участвовал в освобождении Австрии, трио исполнило «Сказки Венского леса». До этого я не представлял себе эти три инструмента вместе — гармонь, пандури и саламури. Дети оказались просто виртуозами! Сейчас я утверждать не берусь, а тогда мне показалось, что у каждого из них абсолютный слух и блестящая техника. Сестры сидели на стульях; одна из них — кажется, пандуристка — даже не доставала ногами до пола. Взлохмаченный брат стоял между ними. Все трое были одинаково бледны, и на их лицах выделялись огромные грустные глаза. Кого я ни спрашивал, никто не знал, как их зовут, просто всех троих величали Илоевыми детьми. Я Илоевых детей видел впервые, хоть они и учились в нашей школе, в младших классах… Наверно, втроем они не попадались мне, а поодиночке я их, может, и видел, да не запомнил.

Тем временем сцену оккупировала Зизи: она прочла стихи, спела и исполнила танец… А у меня весь вечер не шли из головы умные и грустные Илоевы дети, которые, наверное, и нот-то в глаза не видели, но волею божьей прибились к берегу звуков. Об их дальнейшей судьбе я тогда не задумывался — просто счастлив был тем, что вижу и слышу их, что они существуют на свете — талантливые маленькие грустные музыканты, несущие радость другим.

Илоевых детей мне довелось видеть еще, и я запомнил их навсегда. Странно, но видел я их всегда в одной обстановке — в центре деревни, где провожали отъезжающих в Тбилиси.

Если не ошибаюсь, одной из первых после войны покинула деревню и отбыла в Тбилиси Зизи. Хорошо помню центр деревни и повозку с двумя лошадьми, которую в деревне называли «линейкой». На этой повозке ездили в Телави до станции, а уж из Телави кахетинским поездом — до Тбилиси. Как только мы окончили школу, Зизи заладила: хочу в Тбилиси. Она считала дни до отъезда и наконец своего добилась. В одно прекрасное июльское утро она стояла в центре деревни со своим чемоданчиком — сияющая, довольная, счастливая. Она ехала учиться, и мать с ней: сниму, дескать, ей комнату, устрою и вернусь… Может, попадутся добрые люди, и я им отплачу добром. Провожать Зизи вышла почти вся деревня, столпились вокруг линейки, суетились, галдели, напутствовали отъезжающих молитвами и добрыми пожеланиями. В этой кутерьме чуть поодаль, через дорогу, увидел я Илоевых детей. Взявшись за руки, они с любопытством и грустью смотрели на суетящихся людей. Некоторое время я наблюдал за ними, но вот кучер тронул лошадей, все смешалось, и я об Илоевых детях позабыл. Лишь возвращаясь домой, вспомнил, как они с улыбкой махали рукой вслед двинувшейся повозке.