— Нашел себе коня, за ним и ухаживай! — Барнабишвили с издевкой взглянул на старого жеребца и уехал. Оба всадника поспешили за ним.

Саба, улыбаясь, проводил их взглядом. Только улыбка эта была горькой. В душе он ругал Бикашвили, который толкнул его на откровенный разговор с Барнабишвили.

А через неделю он стал свидетелем ужасающего зрелища.

Двадцать всадников, вооруженных палками и вилами, окружили пригорок близ лесной опушки, вспугнули боевыми окриками Иотамовых коней и погнали их дорогой, по которой те ходили к реке на водопой. Оглашая громким ржанием все вокруг, неслись кони по спуску, земля сотрясалась от топота их копыт, пыль поднималась до небес. По дороге спрятавшиеся в засаде люди подзадоривали их, шумя и размахивая палками, не давали свернуть с дороги табуну, который с шумом водопада несся вниз, к Алазани.

Алазани в то время вздулась, вышла из берегов и хмуро катила огромные, мутные, черные волны, неся за собой все, что попадалось на пути…

Все это Саба видел собственными глазами. Сначала он услышал крики и возгласы людей, потом — ржанье и конский топот. Он взбежал на пригорок и долго смотрел оттуда на открывшееся зрелище.

Словно поток прорвал плотину и, сметая все на пути, прокладывает себе путь к реке.

У самой Алазани табун в испуге отступил, кони, наталкиваясь друг на друга, пытались пятиться, но, оказавшись в кольце всадников и пеших преследователей, закружились на месте, ища выхода из окружения.

Преследователи с шумом и криками наступали, постепенно сжимая кольцо. Испуганные лошади сбились в кучу и опять повернули к реке. Одна из них рискнула и бросилась в пенящуюся Алазани, за ней — вторая, третья, и… весь табун ринулся в реку. Несколько коней пытались выбраться на берег, но их закидали камнями и угрожающими криками заставили повернуть обратно. Кони направились к другому берегу, но и там их ждали с камнями и палками горластые молодцы.

Остолбенев, Саба сверху смотрел на реку, над бурлящей поверхностью которой выступило множество конских голов. Кони в отчаянии вытягивали шеи и изо всех сил боролись с сильным и коварным течением, с глубокими воронками. Саба с криком «Люди, что вы делаете!» сорвался с места и побежал вниз. Пригорки и деревья скрывали от него реку, но то и дело между деревьями проглядывала поверхность реки с конскими головами…

Так он бежал некоторое время, потом, запыхавшись, остановился и снова взглянул на реку: конские головы торчали над водой. Течение сносило их все дальше, но они были еще хорошо видны. Противоположный берег представлял собой высокий утес, за которым река сворачивала вправо и меняла направление. Если они смогут пройти это место благополучно, то дальше изогнутый, как лук, берег снова выравнивается и… Сабу вдруг осенило, что именно здесь кончается граница Грузии и начинается Азербайджан.

Он не помнил, куда бежал, когда и почему упал, сколько времени прошло. Очнувшись и открыв глаза, он поначалу ничего не увидел, только услышал шум воды, но когда пришел в себя и стал различать окружающие предметы, то разглядел по обоим берегам реки людей, людей и… коней, но не в реке, а на берегу. Коней он узнал, людей — нет. Он с облегчением вздохнул — кони спасены! Наверное, часть из них погибла, но большинство спасено. Раньше эти кони на выстрел не подпускали людей, а теперь, укрощенные рекой, они покорно стояли с понурыми головами, усталые, обессилевшие. Какие-то люди внимательно осматривали их, хлопали руками по спине и бокам, проверяли им зубы.

Укрывшись за вязами, Саба смотрел на спасенных коней и радовался. Он еще не знал, что этот табун, около ста коней, Барнабишвили, как четыре года назад — овец, заранее продал и спустил по бурной Алазани за пределы Грузии. А там коней, с которыми не справилась речная волна, поджидали новые хозяева.

Вечером Саба пешком возвратился в деревню. Несмотря на голод и усталость, на душе у него было легко, так как в сердце теплилась надежда: попытка Иотама разводить лурджу удалась и рано или поздно даст всходы. Но эта надежда постепенно угасала. Саба не знал до конца, что творится вокруг, но червь сомнения точил его душу…

Он прошел полдеревни, не встретив ни одной живой души. Его испугала эта пустота и мертвый покой. Когда же, ускорив шаг, он свернул к дому, то увидел на проселочной дороге старого лурджу, которого неделю назад чуть не задрали волки.

Конь и юноша медленно приближались друг к другу, будто у обоих была непосильная ноша. Шатаясь и едва волоча ноги, прошел Саба еще несколько шагов, потом колени у него подкосились, он упал, увидел совсем близко от себя знакомые копыта и почувствовал, что старый жеребец обнюхивает его голову и шею.

Ночью он проснулся от ржания и топота и встревоженно сел на кровати… Именно в ту ночь ему исполнилось двадцать два года.

— А утром к Сабе пришел Гедеон Оманашвили, — продолжала рассказывать Анано. — Этот Оманашвили служил фельдшером на русско-германском фронте в первую мировую войну, в Нислаури же его считали врачом. Он прослыл хорошим лекарем. Отец его в свое время распродал свои имения в Париже и Петербурге, пустил деньги на ветер и, оставшись без средств, вернулся. Срочно вызвал в Сигнахи сына, посланного в Одессу на учебу: «Я совсем одряхлел, дни мои сочтены, мне нужен твой уход», — и тот приехал. Родственники отвели его на могилу отца. Одним словом, Гедеон Оманашвили не смог продолжать учебу, а тут и первая мировая война началась… Вернувшись с войны, Гедеон почему-то поселился в Нислаури. Как рассказывал мне Саба, он был человек со странностями, например, его нельзя было выманить из дому небритым. Жил Гедеон бедно, но старался не показывать этого, постоянно чистил и гладил свой единственный старый костюм. Опрятно и даже франтовато одетый, вежливый и всегда готовый прийти на помощь, он верно служил деревне… И в то утро, когда он явился чисто выбритый, причесанный, в отутюженном костюме, Саба с удовольствием подумал: «Будто узнал, что мне нездоровится». Саба и вправду чувствовал себя неважно. Голова болела, суставы ломило…

Мне трудно передать рассказ Анано в точности. Постараюсь хотя бы приблизительно восстановить переданный ею диалог между гостем и хозяином. Батони Гедеон при разговоре растягивал слова, говорил высокопарно.

— Крайне странно, юноша, видеть тебя в постели, — сказал Гедеон Сабе после приветствия. — Никогда не считал тебя лентяем, но и на больного ты не похож.

— Мне нездоровится, батоно Гедеон.

— Нездоровится? Почему же ты раньше не уведомил меня об этом, юноша? — он быстрым шагом подошел к больному и накрыл ладонью его лоб, прошептав: — Не обращайся ко мне «батоно», это ни к чему… Так что же тебя беспокоит?

— Голова кружится… суставы болят.

— Слава богу, температуры у тебя нет. Головокружение пройдет… а вот боль в суставах мне не нравится. Юноша, может, ты вчера переутомился и путаешь: тебя беспокоят не суставы, а мышцы?

— Конечно, я вчера устал.

— Именно, именно так, ты больше похож на усталого, чем на больного… хотя усталость — это тоже легкая и короткая болезнь. Ночью ты спал хорошо?

— Как вам сказать, когда я проснулся во второй раз, то уже не смог уснуть, провел всю ночь без сна.

— Запомни: сон — вещь хорошая! Ей-богу, сон — лучшее лекарство от усталости, да и не только от усталости! Я многих больных вылечивал сном. Когда я уйду, постарайся заснуть. — Затем бывший фельдшер перевел разговор в другое русло: — А сейчас я скажу, почему пришел к тебе спозаранку. Я не отношу себя к числу людей, которые думают, что нет в мире управы на зло. До каких пор мы будем сложа руки смотреть, как нагло бесчинствует этот Барнабишвили? Не знаю, как другие, но лично я больше терпеть не намерен. Это редчайший пример того, как один мерзавец может развалить и опустошить целую деревню. Моя честь, мой патриотизм, мои революционные идеалы не дают мне права молчать и оставаться в стороне. Ты сознаешь, юноша, до чего он довел всего за пять лет нашу деревню? Такого не сделали даже Мурван Глухой и Джелал-ад-Дин![24] Но они были проклятыми чужаками, а это — грузин, юноша! Я, как представитель сельской интеллигенции, этого дела так не оставлю, я, как Отарова вдова[25], надену железные башмаки, возьму в руки железную палку и отправлюсь в поисках правды!..