Тома Бикашвили подумал, что они провожают старого хозяина взглядом, но тут сначала одна, потом вторая, третья… все овчарки обратили морды к небу и подняли такой вой, что нагнали на всех ужас. У саркала сжалось сердце, он почувствовал недоброе. От собачьего воя и Мирабо в тревоге навострил уши…

Еще минута — и обеспокоенный Бикашвили погнал лошадь по полю. Когда он подскакал к собакам, картина ему открылась такая: справа у дороги лежал Иотам. На спине у него была дорожная сума, рука с палкой осталась вытянутой вперед…

Еще раньше, когда Анано упомянула сына Иотама, я понял, зачем она рассказывает историю пастуха из Кизика.

Конечно же, сыном этого старца был Саба.

6

Пастухи по своему обычаю похоронили старика там же, где он умер, у дороги. Семье не сообщили о случившемся несчастье сразу, но, когда Тома Бикашвили в середине лета на два дня по делу спустился в деревню, он повидал сына Иотама, рассказал о появлении отца и его смерти. Передал все, что наказывал старик, и еще от себя добавил: берегись Барнабишвили, коварный он человек, как бы не подстроил тебе ловушку. Сын Иотама взмолился: «Возьми меня на могилу отца!» «Нет, — сказал Тома, — отложим это до осени, нельзя нам туда идти, пока не пригоним овец с гор». На прощание он посоветовал: «Веди себя так, будто ничего не знаешь о Иотаме. Даже матери не говори. Почему? Так нужно!»

Анано медленно, невозмутимо, образно рассказывала об этом приключении, которое я смог лишь скудно описать своими словами. История эта, как водоворот, постепенно затянула меня, заинтересовала, взволновала. Я и не заметил, как стал разделять горе и боль Анано — своим упорством она сделала из меня соучастника.

Анано убрала остатки ужина и вынесла из комнаты. Когда она вернулась обратно, я спросил: «Иотам был отцом Сабы?» «Что за вопрос?» — взглянула она с удивлением.

— Ты не говорила… Даже не упомянула про Сабу, — ответил я.

— Нет? — опять удивилась Анано. — Но если я не упоминала, откуда ты знаешь, что Саба был сыном Иотама?

— Догадался… Сначала возникло подозрение, а сейчас я уверен: стала бы ты рассказывать о ком другом!

— Да, это так! — подтвердила Анано и посмотрела на меня искоса с улыбкой сомнения: правда ли она не упомянула про Сабу или я ее дурачу. Потом открыла дверцу печки, помешала угли и подложила несколько поленьев. «Я нечаянно забыла назвать его имя».

Тысячи вопросов будоражили мое любопытство. В конце концов я заинтересовался личностью Сабы.

Было ясно, что история этой семьи не кончилась со смертью Иотама. Там произошло еще нечто, иначе непонятно, зачем человеку просто так, без причины покидать родной кров и укрываться в чужой деревне. И еще… Я заранее потирал руки от удовольствия, будучи глубоко уверен, что Саба отплатил Барнабишвили по заслугам, а потом у него не осталось иного выхода, как уйти из родных мест.

Анано нашла свое рукоделие и принялась вязать носки: «Вот только верх довяжу и нынче вечером закончу». С нетерпением ожидая продолжения, я встал, в беспокойстве прошелся по комнате, сосредоточив все внимание на Анано, — неужели она так и не доскажет историю до конца?

— А что, осенью Тома Бикашвили показал ему могилу отца?

— Осенью не удалось побывать на могиле, во-первых, потому, что овец на зиму погнали не в Шираки, а на Кизлярские пастбища. Во-вторых, умерла мать Сабы, и он сам не смог туда отправиться.

— Она узнала про Иотама?

— Нет. Она умерла неожиданно.

— А потом?

— Что потом?

— Барнабишвили продолжал свободно разгуливать? Никто его не остановил?

Анано замолчала. Как видно, она не хотела на этот вопрос отвечать. Я его задал, исходя не из жизненного опыта, а из книжных представлений. Я подумал, что Саба, конечно же, разделался с этим Барнабишвили лично. Разве не учили нас на уроках литературы, что герой сначала мстит своему врагу, а потом уходит в лес?

— А Саба?.. Саба так и простил ему все?

— Что Саба мог сделать? Отомстить?

— Хотя бы!

— Подкараулить и убить?

Анано так на меня нападала, что приговор и мне самому показался слишком строгим.

— Убить человека — большое преступление… большой грех…

— Можно было и по-другому наказать, — постепенно уступил я.

— Встретить на дороге, избить, обругать, и дело с концом?

— Сказать всю правду! — вырвалось у меня внезапно, и я попытался обосновать свои слова. — Он должен был при людях, во всеуслышание сказать все, что о нем думает. Я уверен, что к нему прислушались бы.

Я и сам не знаю, как у меня возникла эта мысль, — она и для меня была находкой.

— Я же говорю, что ты еще ребенок.

— Почему?

— Ребенок, и все тут! Если у тебя не было свидетеля — будь ты хоть трижды прав, твою правду сочли бы клеветой, а особенно в то время. Тогда могли осудить даже вместе со свидетелями… И такое случалось.

— Как так?

— А вот так!

— Значит, выхода не было.

— Кто сказал, что выхода не было?

— Не знаю.

— Озо, вначале, когда Саба рассказал мне все это, я тоже была поражена. Я даже бросала ему в лицо: «Ты трус! Как ты мог простить Барнабишвили такое?» Потом, со временем, я пожалела об этом и сейчас жалею. Наверное, пока жива буду, жалеть не перестану. Поэтому я не хочу, чтобы ты тоже пожалел о своем необдуманном поведении.

Я не понял, о чем говорила Анано. Что за сожаление, почему ее мучила совесть и что значит «необдуманное поведение»? Я сразу же хотел уточнить все, чего не понял, но почему-то держался так, будто разбираюсь даже в самых незначительных мелочах и все для меня яснее ясного. К тому же я чувствовал, что Анано, как прорвавшуюся плотину, ничем не остановишь: начала рассказывать — обязательно дойдет до конца.

Молчание длилось долго. Анано не поднимала головы от вязания. Спицы так и мелькали в ее руках, будто она с кем соревновалась в этом деле. Я вернулся к своему столу, оперся на него локтями и уставился в окно, к которому подступила ночная тьма. Сейчас я, взволнованный и возбужденный рассказом, ясно представлял себе, как наказал бы Барнабишвили. Сначала я требую его публичного осуждения, но это до конца не удовлетворяет меня, я снимаю с него рубашку, ставлю на колени и изо всех сил бью кнутом, чтобы, как говорится, пар от спины шел.

Не знаю, почему я выбрал именно это примитивное и допотопное наказание. Никогда бы не подумал, что смогу оказаться столь суровым и безжалостным.

Посвист кнута был прерван голосом Анано:

— Значит, я не говорила, что Саба был сын Иотама?

— Нет, не говорила, — я еще раз мысленно огрел Барнабишвили кнутом.

— Да-а!

— Какое имеет значение, говорила ты или не говорила? — Еще раз просвистел в воздухе кнут… Барнабишвили потерял сознание. Я вылил ему на спину и на затылок ведро холодной воды и, услышав стон, бросил кнут на землю. Сердце у меня колотилось! Правая рука устала и затекла…

— Сейчас я тебе расскажу, — услышал я голос Анано, — что сделал Барнабишвили еще. Хорошенько нагрев руки на Иотамовых овцах, он совсем обнаглел, вся деревня ему стала нипочем. И правда, кто знал, кто считал, сколько у Иотама овец? Пять тысяч? Может — меньше? Может — больше? И тех никто не считал, которых Барнабишвили собрал в колхозные загоны и которые оттуда постепенно исчезли. Часть он продал в Грузии, часть — в Азербайджане и Армении, остальных — за Кавказским хребтом, в Кизляре. Потом объявил в деревне: овцеводство не наша забота, нам велели заниматься в основном земледелием, наше дело — хлеб и виноград…

С овцами Барнабишвили разделался и теперь присматривался к Иотамовым коням.

Если верить рассказу Анано, то невеждой Иотам не был, наоборот, в молодости он окончил Телавскую гимназию, образование получил. В Телави он учился вместе с Важа Пшавела, там они подружились, и Иотам, оказывается, несколько раз гостил у Важа в Чаргали.

Однажды Важа, сокрушаясь, сказал при Иотаме: в Грузии почти не осталось коней грузинской породы. Мы увлеклись карабахскими, арабскими, английскими скакунами, а наши аргамаки, которые статью, выносливостью, преданностью и красотой едва ли не лучше других, незаметно исчезли и выродились. А ведь еще не поздно, еще можно эту породу спасти. Спасение лурджи[21] Важа считал делом трудным, но осуществимым, которому человек должен посвятить себя целиком. Кроме того, он должен был иметь деньги, поскольку таких коней никто в дар не преподносил, а одного-двух было недостаточно. Содержание породистого коня также требовало немалых денежных затрат.