— Хорошо столковаться сразу друг с другом, мои друзья. У этого джентльмэна…

— …очень спешное дело, — сказал Вендэль, быстро договаривая за него с улыбкой, — которое побуждает меня неотложно перейти через горы. Непременно нужно перейти.

— Вы слышите?.. У него очень спешное дело, которое заставляет его перейти через горы. Непременно нужно перейти. Нам не надо ни совета, ни помощи. Я природный горец и иду в качестве проводника. Не надоедайте нам расспросами об этом, но дайте нам поужинать, выпить вина и лечь в кровать.

В течение всей очень холодной ночи та же зловещая тишина. Опять на рассвете солнце не окрашивает снега в золото и багрянец; тот же неподвижный воздух; то же монотонное пасмурное небо.

— Путники, — окликнул их дружелюбный голос из дверей, когда они уже готовились к походу, с ранцами на спине и альпенштоками в руках, как накануне, — помните, что на опасном пути, предстоящем вам, есть пять убежищ, расположенных близко друг от друга; на дороге стоит деревянный крест, а за ним следующий Странноприимный дом. Не сбейтесь с пути. Если начнется «tourmente» (вьюга), то немедленно спасайтесь в убежище!

— Таково уж ремесло этих бедных парней! — сказал Обенрейцер своему другу и презрительно махнул рукой назад но направлению голоса. — Как они льнут к своим заработкам! Вы, англичане, говорите, что мы, швейцарцы, жадны к наживе. Право, это похоже на правду!

Они разложили по своим двум ранцам те припасы, которыми могли запастись в это утро; эта предосторожность казалась им не лишней. Обенрейцер понес вино, как свою долю ноши; Вендэль — хлеб, мясо, сыр и фляжку с водкой.

Они уже несколько времени с трудом подвигались вперед все выше и выше по снегу, который доходил им теперь до колен на дороге и был неизвестно какой глубины по сторонам ее — и еще прокладывали себе путь, с большим трудом поднимаясь все вперед и выше, через наиболее страшную часть этой ужасной пустыни, когда начал идти снег. Сначала закружились медленно и спокойно всего только несколько хлопьев снега. Но спустя немного времени, снег стал идти гораздо сильнее и внезапно начал крутиться спиралями без всякой видимой причины. Сейчас же вслед за этой переменой на наших путешественников налетел с ревом порыв ледяного ветра. Теперь все звуки и силы, связанные до этих пор, сразу получили свободу.

Одна из тех мрачных галерей, через которые проведена дорога в этом опасном месте — пещера, расширенная сводами страшной мощности, — была неподалеку. Едва они с трудом пробились к ней, как буря забушевала со всею яростью. Завывание ветра, шум бегущей воды, грохотанье падающих вниз масс снега и осколков скал, страшные голоса, которые, казалось, внезапно стали раздаваться не только из глотки этого ущелья, но из всех ущелий целого чудовищного горного хребта, тьма, словно ночью, яростное кружение снежных хлопьев, которые дробились и превращались в пену, ослеплявшую их, безумие всех стихий, ненасытно жаждущих разрушения, мгновенный переход от бешеной ярости к неестественному спокойствию и от вихря потрясающих душу звуков к полной тишине, — все это могло заставить оледенеть кровь людей, находящихся на краю глубокой пропасти, хотя свирепый ветер и без того леденил кровь, став буквально плотным от льдинок и снега.

Обенрейцер, безостановочно расхаживавший взад и вперед по галерее, сделал знак Вендэлю помочь ему отстегнуть пряжки своего ранца. Они могли видеть друг друга, но один не мог слышать слов другого. Вендэль повиновался, и Обенрейцер достал бутылку вина и, налив немного, предложил Вендэлю выпить его, а не водки, чтобы согреться. Вендэль снова повиновался, Обенрейцер, по-видимому, выпил тоже после него, а затем оба они стали расхаживать взад и вперед бок о бок; оба хорошо впали, что отдых или сон равносилен смерти.

Снег стал медленно засыпать галерею у верхнего ее конца, через который они должны были выходить из нее, если им вообще суждено было выйти, так как еще большие опасности предстояли им на пути, чем раньше. Скоро снег начал заваливать своды пещеры. Час спустя, снег лежал уже на такой высоте, что в галерее стало вдвое меньше снова появившегося дневного света. Но теперь снег крепко замерзал по мере своего падения и поэтому можно было пролезть через него или по нему.

Ярость горной бури постепенно уступила свое место снегу, который неизменно падал и падал. Временами ветер еще бушевал, но лишь порывами, и когда он затихал, снег падал тяжелыми хлопьями.

Они пробыли, вероятно, часа два в своей ужасной темнице, когда Обенрейцер, то прокапываясь сквозь снежную стену, то ползя по ней, опустив вниз голову и касаясь спиной свода, проложил себе дорогу из галереи. Вендэль непосредственно следовал за ним, но следовал без всякого ясного понимания или соображения. Базельская летаргия снова охватила его и овладела его чувствами.

Как далеко следовал он за Обенрейцером, выйдя из галереи или с какими препятствиями пришлось ему еще бороться, он не знал. Он очнулся от сознания того, что Обенрейцер бросился на него и что они стали отчаянно бороться в снегу. Он очнулся, вспомнив, что было на поясе у его противника. Он ощупал это, вытащил, ударил им, снова стал бороться, еще раз ударил, сбросил противника с себя и очутился лицом к лицу с ним.

— Я обещал быть вашим проводником до конца вашего пути, — сказал Обенрейцер, — и я сдержал свое обещание. Путь вашей жизни оканчивается здесь. Ничто не может продлить его. Вы спите стоя!

— Ты негодяй! Что ты сделал со мной?

— Ты дурак. Я подмешал тебе снотворного. Ты дважды дурак, потому что я уже раз подсыпал тебе его перед нашим путешествием, чтобы испытать тебя. Ты трижды дурак, так как я вор и подделыватель и через несколько мгновений возьму с твоего бесчувственного тела доказательства того, что я вор и мошенник.

Попавшийся в ловушку человек пытался стряхнуть с себя оцепенение, но его роковая власть над ним была так сильна, что он, даже и услышав эти слова, все же бессмысленно удивлялся, кто из них ранен и чью это он видел кровь, которой был забрызган снег.

— Что я сделал тебе, — спросил он с трудом и неясно, — что ты стал… таким подлым убийцей?

— Сделал мне? Ты уже погубил меня хотя бы тем, что дошел до конца своего пути. Твоя проклятая неугомонность встала между мной и тем временем, в которое, как я рассчитывал, мне удалось бы вернуть обратно деньги. Что ты мне сделал? Ты вставал у меня на пути — не раз, не два, но постоянно, постоянно, постоянно. Пробовал ли я с самого начала избавиться от тебя или нет? От тебя нельзя было избавиться. Поэтому-то ты и умираешь здесь.

Вендэль пытался связно мыслить, пытался связно говорить, пытался поднять с земли альпеншток с железным наконечником, который он выпустил из рук; но, не будучи в силах достать до него, он пытался удержаться на колеблющихся ногах без его помощи. Все напрасно, все напрасно! Он оступился и тяжело упал вперед на край бездны.

Почти засыпая, с угасающим сознанием, не будучи в силах подняться на ноги, с каким-то туманом перед глазами, с притупленным чувством слуха, он сделал такое отчаянное усилие, что, опершись на руки, мог видеть своего врага, стоявшего спокойно над ним, и слышать, что он говорил ему.

— Ты называешь меня убийцей, — сказал Обенрейцер с ужасным смехом. — До такого названия мне очень мало дела. Но, ведь, в конце концов, я ставил свою жизнь против твоей, так как я окружен опасностями и, быть может, никогда не выйду отсюда живым. Вьюга снова поднимается. Снежные вихри уже закружились. Теперь я должен получить бумаги. Моя жизнь зависит от каждой минуты.

— Стой! — закричал Вендэль страшным голосом и стал подниматься, качаясь, на ноги, собрав свои силы с последним проблеском энергии, еще таившейся в нем, и сжал своими обеими руками воровские руки, дотронувшиеся до его груди. — Стой! Прочь от меня! Благослови, Боже, мою Маргариту! К счастью, она никогда не узнает, как я умер. Отойди от меня и дай мне взглянуть в твое преступное лицо. Пусть оно напомнит мне… что-то… чего я не успел сказать.