— Может быть, напрасно. Вид у вас неважный, — сказал я.

— Да, знаю… Совсем дурнушкой стала… — пригорюнилась она и как-то по-старушечьи вздохнула. — Ох, Борис Антонович! Разве во мне дело? Я все вытерплю. Вот Сережа… Я за него боюсь. Он стал такой нервный, издерганный. Раньше был просто вспыльчивый. А Сейчас весь как на иголках. Он не жалуется, но я чувствую. Эта работа…

— Он сам ее выбрал.

— Вот именно сам. А знаете почему? Из-за меня. Чтобы деньги были. И еще, знаете… — Она оглянулась на Тоню Салаткину, которая носком унтика расшвыривала сугроб снега, — знаете… — и глаза у нее стали огромные и испуганные, — …он ведь сжег; вою рукопись.

— Слышал об этом. Гоголь новоявленный! Он посылал ее куда-нибудь?

— В том-то и дело… — Катя, опять оглянулась на подружку, пинавшую сугроб. — Он посылал ее в журнал, а ему вернули. И прислали плохую рецензию. А Сережа взял и сжег. — Она мучительно наморщила лоб. — Он сказал, что больше не будет писать ни одной строчки.

— И не пишет?

— Нет.

— Чем же он занимается в свободное время?

— Он такой странный стал. Или спит, или лежит, курит и. молчит. Даже не читает. Я его ободряю как могу.

— Это он должен вас ободрять.

Катя замахала руками, точно я сказал бог весть какую глупость…

— Нет, что вы! Мне легче! Мужчины такие слабые. Они не могут без поддержки.

— Катечка, ты замерзнешь! — не вытерпела Тоня Салаткина.

— Как у вас с деньгами. Катя? Только правду.

— Все хорошо. Я получила по бюллетеню.

— А Сергей? Сколько он зарабатывает?

— Много, — сказала она. — Очень много. Триста рублей. Лучше бы их не было!

— Знаете что… Постарайтесь уговорить Сергея, чтобы он перестал упрямиться и сотрудничал с нами хотя бы нештатно. Это его, может быть, взбодрит.

— Хорошо… я постараюсь, — пообещала она неуверенно.

— Да, Катя, еще вот что. Тридцать первого у меня дома соберется небольшая компания. Будем пить шампанское, танцевать и болтать. Приходите и вы с Сергеем, а?

Ее лицо словно потерли снегом, так разгорелось.

— А это удобно? У вас ведь взрослые соберутся.

— Ну и что? Вы с Сергеем тоже не дети. Скоро родителями станете.

— Ой, я так давно не танцевала!

— Вот и прекрасно. Наверстаете упущенное.

Тоня Салаткина, потеряв терпение, решительно двинулась к нам.

18

Последний день года пришел на нашу землю тихим, умиротворенным, с падающим снежком и сумрачным, низким небом. К вечеру улицы опустели, во всех окнах зажглись огни, все трубы дымили. В домах около жарких печек суетились хозяйки, а далеко в глубине леса, на реках Виви, Таймуре, Котуе и безымянных протоках, где стоят зимовья охотников, мужчины вырубали в лабазах мясо для ужина, разливали в кружки припасенный спирт — и, кажется, только звезды и деревья были безучастны к празднику. В такие дни, как бы ни прожил год, душа вмещает помыслы тысяч и миллионов людей, а сердце бьется в такт тысячам и миллионам сердец, и понимаешь, что твое существование не бессмысленно. Даже если ты несчастен.

Гости начали собираться к девяти. Первыми явились супруги Савостины; он, главный врач окружной больницы, плотный мужчина с полным лицом, и она, коллега моей жены по школе, красивая, очень жизнерадостная, хорошо одетая женщина. Появился холостяк Морозов, начальник геологоразведки, в сером джемпере и белоснежной рубашке, выбритый до синевы, мрачноватый. Пока женщины сообща накрывали на стол, мы выкурили по сигарете, обсудили чистопородные достоинства щенка, которого подарил Савостину один знакомый оленевод, похвалили погоду и выяснили намерения друг друга по части питья…

Все мы были знакомы не первый год, приехали на эту окраину из разных мест и, хотя уже успели забыть очертания родных краев, словно видели их сквозь метельную дымку, не уставали, подвыпив, грозиться отъездом — и никуда не уезжали.

Между тем Кротовых все не было.

— Кого ждем? — спросил Савостин, точным взглядом хирурга окидывая стол.

— Ребята должны появиться.

— Что за ребята?

Я объяснил, что за ребята.

— Девочка у меня лежала? — припомнил Савостин.

— Вот-вот.

— Тот самый… что меня интервьюировал? — спросил Морозов.

— Угадал.

Оба были, кажется, недовольны, словно присутствие Кротовых разрушало их застольные планы.

— Ничего, переживете, — сказал я. — Ребята не зануды. Не в пример нам.

Наконец, когда все было готово и решили садиться за стол, в дверь постучали. Я пошел открывать.

Явилась одна Катя, запыхавшаяся, и сразу с порога торопливо выложила:

— Я пришла извиниться, Борис Антонович… Понимаете, Сережу срочно вызвали на работу, там у них кто-то не вышел… вот я и пришла сказать… Ох, какой вы нарядный! И рубашка с вышивкой!

— Да-с, — подтвердил я. — С вышивкой! Снимай пальто.

— Я не могу без Сережи. Я пришла только сказать…

— Жаль, что Сергей занят, но это не резон, чтобы тебе сидеть с ним в котельной. Я сегодня на «ты»… Ничего?

— Ничего, но я не могу, честное слово!

— И слушать не желаю.

Я помог ей снять пальто. На Кате было очень простое зеленое платье — по-видимому, собственноручно сшитое — с короткими рукавами и белым воротничком. Свободный покрой уже не скрывал ее округлившийся живот, но освеженное после улицы лицо было, как у школьницы, примчавшейся на выпускной вечер. Отвернувшись, я подождал, пока Катя приведет себя в порядок перед зеркалом. Она расчесала волосы, и они прикрыли ее спину.

Когда я под руку ввел ее в комнату, где все уже расселись за столом, она сильно робела, даже слегка дрожала.

— Это Катя Кротова, — с гордостью объявил я. — Ее муж прибудет позднее. — И представил Кате сидящих за столом.

— А мы знакомы, — напомнил Савостин. — Катя, которая не слушается своих родителей, правильно?

Нарядная Савостина с интересом разглядывала смущенную девушку. Мрачноватое лицо Морозова прояснилось. Моя жена поскорее усадила Катю рядом с собой.

Вскоре за столом стало шумно. После первых тостов разговор наладился. Катя освоилась в незнакомой обстановке и уже без робости, с милым любопытством посматривала на гостей. Особенно ее, кажется, поразила Савостина. Та и в самом деле была эффектна в черном вечернем платье, со своими ослепительными зубами и светлой маленькой головкой. На шее у нее поблескивало агатовое ожерелье. Она болтала не умолкая.

— …И можете представить, они приняли меня за немку! А я по-немецки ни слова.

Она рассказывала о своей поездке на Золотые Пески.

— А они по-русски ни слова. Только «пожалюста». А я только «данке шён». И вот, таким образом изъясняясь, мы просидели, можете представить, четыре часа в ресторане. С моими-то несчастными левами в кармане! И знаете, я впервые получила от общества мужчин большое удовольствие, потому что не понимала, о чем они говорят! Ричард, — обратилась она к мужу, невозмутимо поедающему ломтики строганины, — изучи, пожалуйста, немецкий язык, доставь мне удовольствие.

— Я знаю немецкий язык, — сказал Савостин.

— Ах, да, я забыла! Ричард действительно знает. А каково было мне! Четыре респектабельных немца и я. И со всеми по очереди танцую. Нет, что ни говорите, — мечтательно заключила она, сверкнув зубами, — такой вечер не часто выпадает…

Катя наклонилась ко мне и тихонько шепнула:

— Борис Антонович, скажите, а где был в это время ее муж?

Так же тихо я ответил:

— Тебя лечил.

Катя задумалась, еще раз взглянула на Савостину и больше, кажется, уже не смотрела. Теперь ее внимание привлек Морозов, сидевший как раз напротив. Он усердно наполнял свою рюмку; высокий лоб его разгладился, глаза повеселели. Он перехватил Катин взгляд.

— Постойте! А вы почему не пьете? — прозвучал очень громкий вопрос.

Савостина прервала рассказ, и все взгляды обратились на Катю.

— Мне не хочется, — отговорилась она.

— Как так не хочется? — не поверил Морозов.

— Я выпью, но позднее, — ответила Катя.