— Порядок у тебя здесь, как при эвакуации. Ты бы хоть прибрал, подмел бы.

— А чем так плохо?

— Катя вернется, расстроится.

Он кинул полешко в печку.

— Катя не скоро вернется.

— Не каркай. Чем занимаешься?

— Видите, топлю.

— Вижу, что топишь. У тебя деньги есть?

Еще полешко полетело в печку…

— Деньгами надо топить? — последовал вопрос.

— Так уж и деньгами… Нашелся Ротшильд! Карикатуру видел: один тип сидит за столиком в ресторане и прикуривает сигару от долларовой купюры. А девица за столиком говорит ему: «Если вы хотите произвести на меня впечатление, прикуривайте от другой валюты».

— Ясно. Девальвация.

— Ты что, юмор разучился понимать?

— Почему же… Я смеюсь. Ха-ха.

— Ну, ладно. Есть в самом деле деньги?

— Я расчет получил. Отвалили полный карман.

— Кончатся — скажи. Без церемоний, как говорит одна наша общая знакомая. А теперь брось эти палки. Поговорить надо.

Он всунул в печку еще одно полешко.

— Опять говорить… Когда вы только работаете?.. Все со мной говорите.

— Не твое дело, умник. У меня новости хорошие.

Он впихнул последнее полешко, прикрыл дверцу.

Разогнулся, встал. Лицо хмурое, помятое.

— Стул бы хоть предложил главному редактору. Ни черта у тебя такта нет.

— Вот, садитесь…

— То-то. А новости такие. Внимай! Елизавета Дмитриевна Панкова, редактор наших «Огней тайги»… Помнишь такую? — Он молчал. — Так вот, она не прочь поговорить с тобой насчет работы. Помой физиономию, оденься, как приличный человек, и отправляйся к ней. Чем быстрее, тем лучше, ясно?

Поленья в печке затрещали, схватились пламенем, Кротов, засунув руки в карманы распахнутого полушубка, смотрел куда-то мимо моего плеча.

— Не пойду я к вашей Панковой.

— Это еще почему?

— Не пойду — и все. Зря старались, хлопотали.

— Кто тебе сказал, что я хлопотал? Она сама мне позвонила. Узнала, что ты не у дел, и позвонила. Видимо, слушала твои материалы, поняла, что ты умеешь мало-мальски писать. А у нее вакансия.

Он скрестил руки на груди. Наполеон, да и только!

— Не пойду я к ней. И знаете что: не хлопочите за меня.

Я почувствовал, что выдохся; выдохся, как тот бегун Высоцкого, который «на десять тысяч рванул, как на пятьсот, и спекся».

«Послушай, приятель!»— взмолился я мысленно. Нет, не так. «Послушай, Сережа, дружище…» И не так даже. «Послушай, сукин ты сын, что же ты со мной делаешь!»

— Я на работу уже устроился. Завтра выхожу.

— Куда?

— Истопником в котельную.

Я повторил, как маленькое эхо: истопником в котельную. И засмеялся. Давно я так не смеялся над самим собой…

— Так, понятно. А журналистику, выходит, побоку?

— Она от меня не сбежит.

— А Катя? Катя знает?

— Нет еще. Скажу.

— Думаешь, одобрит?

— Уверен.

— Одобрит, одобрит. Катя одобрит! Она за тебя, психа, горой стоит. А почему истопником в котельную? Почему не кассиром в баню? Почему не служителем в морг? Почему не кучером на ту кобылу, что воду развозит?

— Мне деньги нужны. Там платят хорошо. Поработаю временно. А потом видно будет.

— Ты мне нравишься, Сережа, честное слово. Но не вздумай в ближайшие дни попадаться мне на дороге. А то я тебя пристукну, Сережа.

Я встал, поплелся к двери.

— Кстати, Борис Антонович, — проводил меня его голос, — в вашем доме тоже паровое отопление. Учтите!

— Спаси нас господи и помилуй… — пробормотал я уже на пороге.

Елизавета Дмитриевна Панкова не удивилась моему сообщению.

— Я почему-то так и думала, что он не придет.

— Вам повезло, — искренне сказал я.

…Во второй половине дня ко мне в кабинет зашла бухгалтер Клавдия Ильинична. Она с озабоченным видом присела на краешек стула и положила мне на стол несколько листков.

— Гонорарные ведомости, Борис Антонович.

— Вижу. Что-нибудь не так?

— Да понимаете… — замялась старушка. — Кротов отказался получать гонорар.

— Это что за новости?

— По ведомостям за ноябрь вы ему начислили семьдесят рублей сорок шесть копеек. Он не берет.

— Как? Почему?

— Считает, что вы неправильно сделали разметку.

— А, вот что! Мало ему?

— Много, Борис Антонович.

— Много? — опешил я.

Вместо ответа она взяла в руки листки.

— Вот посмотрите. Здесь вы поставили тринадцатый параграф и оценили материал как репортаж. А он утверждает, что это обычный отчет и стоит дешевле. Вот здесь четырнадцатый параграф, очерк. А он доказывает, что по жанру это зарисовка. Соответственно меньше гонорар. Здесь вы оцениваете его информации, а он говорит, хроника. Всего на сорок пять рублей вместо семидесяти.

— Сам насчитал?

Клавдия Ильинична подтвердила: собственноручно, с карандашом на бумаге.

— Скажите этому умнику, чтобы не лез не в свои дела и забирал деньги, пока я не передумал. И добавьте, что упрямство — не лучшая черта характера.

— Я говорила…

— Не берет?

— Нет.

— Пошлите по почте!

— Я хотела. Он заявил, что вернет назад.

— Врет, не вернет.

— Боюсь, что вернет, Борис Антонович, — возразила бухгалтер.

— Что ж делать? — растерялся я.

— Он просит пересчитать. А если оставите в таком виде, грозится пожаловаться в райфо.

— Неужели?

— Так и сказал. А что, Борис Антонович, он прав? Вы ему переплатили?

— Материалы того стоят. Дело не в жанре, а в качестве. Он это знает. А уперся, черт возьми, не хочет, видите ли, никаких привилегий.

— Понимаю.

— За иной очерк и пяти рублей заплатить жалко. А он, негодяй, умеет писать.

Я погрузился в раздумье. Клавдия Ильинична терпеливо ждала.

— Сделаем так, — поразмыслив, взял я ручку. — Коли он такой буквоед, этот Кротов, пусть получает свои сорок пять. — Я перечеркнул параграфы и поставил новые. — А на двадцать пять я издам особый приказ — премия за высокое качество материалов. Если откажется от премии, черт с ним. Расчет он получил?

— Получил.

— Не придрался, что зачислен на работу за неделю до своего приезда?

— Слава богу, не заметил.

Мы оба рассмеялись.

16

Несколько дней я ничего не слышал о Кротове, не видел его. Навалились предновогодние дела: большие передачи, различная документация, совещания в окружкоме. Моя дочь напросилась в больницу проведать Катю Кротову. Она вернулась очень озабоченная, словно врач после трудной операции, долго шепталась с матерью на кухне и на мой вопрос, как здоровье Кати, ответила, что мужчины в таких делах ничего не понимают.

Кротов напомнил о себе неожиданным образом.

Обычно в сильные морозы, когда даже градусники зашкаливает, паровое отопление в нашем деревянном двухэтажном доме не обогревает квартиру, приходится раз в сутки топить печку. В нашей семье эта обязанность лежит на мне.

Как-то вечером, вывалив охапку дров на железный лист, я принялся привычно стружить сухое полено для растопки и вдруг ощутил, что в квартире необычно тепло. Как раз возвратилась из школы жена.

— Удивительное дело, — поделился я с ней открытием. — В печке сегодня нет надобности.

Мы потрогали трубы; они обжигали руку.

— Если это Кротов, — предположил я, — то он, кажется, действительно нашел свое призвание.

Жена посмотрела на меня осуждающе. Она болезненно переживала все, что так или иначе касалось Кати, и не видела повода для шуток.

— Пока ты ужин готовишь, схожу-ка я в котельную, поблагодарю истопника от имени жильцов.

— Лучше бы навестил девочку, — посоветовала жена. — Забыл о ней.

Я пообещал, что в субботу загляну в больницу.

Добросовестным истопником оказался в самом деле Кротов. Он сидел в одиночестве в слабо освещенном, жарком помещении котельной за грязным столом, перед кучей угля, наваленного на цементном полу, в шапке-ушанке, черном комбинезоне и в резиновых калошах, надетых поверх шерстяных носков. В топке котла сильно гудело пламя.