— В Улэкит? — сорвался я. — Ты смеешься. Катя? Что вам там делать? Там же ни черта нет, кроме тайги!

— Как же нет, Борис Антонович? — возразила она рассудительно. — Сережа мне все рассказал. И Тоня тоже. Там есть клуб — раз. — Она загнула палец. — Его еще называют красным чумом. Почтовое отделение — два. Детский интернат — три. Колхозная контора — четыре. Медпункт — пять. А вы говорите, ничего нет. — И уставилась на меня смелыми и хитрыми глазами.

— Звероферма там есть! — закричал я трубным голосом. — Ты забыла! Звероферма!

— Шесть, — подытожила Катя, с полным спокойствием загибая еще палец.

— Кучум, — взмолился я, обращаясь к псу, — цапни меня за ногу, будь другом! Может, я проснусь.

Кучум завилял хвостом. Катя прикрыла рот ладошкой.

— Слушай, девочка, успокой меня. Скажи, что это новогодний розыгрыш.

— Да нет же, Борис Антонович. Мы даже справки навели. Там почтовый работник нужен. Это как раз для меня. А с Сережей тоже ясно; он у Чапогира в стаде будет работать.

— В стаде?

— Ну да.

— Кем? Собакой-оленегонкой?

Некоторое время Катя не могла говорить, так закатилась от смеха… Кучум запрыгал вокруг нас как очумелый и залаял во всю глотку. Я мрачно наблюдал за этим неожиданным концертом.

— Всего-навсего, — сказала Катя, успокоившись, — помощником пастуха.

— Он? Да он отличит ли оленя от козы?

— Научится, Борис Антонович. Всему можно научиться, если захочешь. А Сережа хочет.

— Нет, ты подожди! — разволновался я. — Нет, ты понимаешь, что говоришь? Тебе же рожать скоро!

— Угу.

— А знаешь, что там даже больницы нет, только медпункт?

— А другие как же?

— Другие… другие… то другие… — забормотал я. — Они привыкли, другие. Они сами родились там. А ты хрупкое существо.

— Ой уж хрупкое!

— Нет, ты постой! Ты не перебивай. Катя! Где вы собираетесь жить там?

— Нам обещали комнату.

— Но Сергей же в стаде будет. В ста-аде! Это как на луне, понимаешь? Ты одна останешься.

— И совсем не одна, — бойко возразила она. — Там люди живут. А Сережа будет приезжать раз в полмесяца. Рыбаки и матросы дома бывают еще реже.

— А рубить дрова? Топить печку? Таскать воду с реки? Кто это будет делать? Домовой?

Она прыснула, но тут же стала серьезной.

— Помогут, Борис Антонович. Людей много хороших. Как вы.

— Ты мне не льсти. Катя. Ты мне зубы не заговаривай, девочка. Ты вспомни, как ты извелась, когда он уехал на две недели!

— Теперь выдержу. Так надо, Борис Антонович.

— Да на кой леший надо? Кому надо?

— Сережа говорит, что в стаде трудней всего. Там настоящая работа, необычные люди. Тот же Чапогир… А еще там можно проверить себя на сгиб и излом.

— Ка-ак?

— Это он такое выражение выдумал, — пояснила Катя.

— Интересно получается. Он будет себя проверять, набираться опыта, а ты? О себе ты подумала?

— А декабристки? Кто их заставлял идти в Сибирь за мужьями? А они шли… У них было много путей, а они выбрали самый трудный. Могли бы жить в праздности, есть и пить на серебре. Нет, Борис Антонович! Это не блажь Сережкина. Мы сами себе должны доказать, на что способны. А то поздно будет.

Катя набрала в пригоршню снега с поленницы, смяла его и в задумчивости лизнула. Я полез в карман за спасительными сигаретами. Какая-то дрожь колотила меня… Кучум нетерпеливо повизгивал, сидя на задних лапах.

— Ну, хорошо, — заговорил я. — Положим, ты выдержишь. Положим, ты идешь на жертву, хотя никак не соображу, при чем тут декабристки. Но ты хоть Сережку своего пожалей!

— Жалеть? За что? — безмерно удивилась Катя.

— Уверен, что он тебе все расписывает в розовых тонах. А я знаю, что такое стадо. Слава богу, десятки раз бывал в бригадах. Однажды непогода задержала на месяц. Посмотри на меня! Я не белоручка, не лентяй, не нюня. Работал со всеми, на равных. И что ты думаешь? На второй неделе взвыл! По двадцать — тридцать километров в день верхом на олене, по мшельникам, по болотам. Ночуешь в чуме, в спальниках. Задыхаешься от дыма, чтобы не сожрала мошкара. Ничего не помогает! Меня искусали так — можно было показывать в паноптикуме и брать за вход по трешке. Сапоги не снимаешь, ноги гудят. Каждые два дня — новая стоянка. Бесконечное кочевье и зимой и летом. Еда — мясо, зачастую без соли, на местный манер. Ответственность за каждого оленя: не убежал ли? Не сбил ли ногу? Не увлекло ли стадо диких? Зимой вздохнешь полной грудью — заморозишь легкие. Связь с миром — «Спидола», рация, редкий вертолет и при удачном маршруте оленья упряжка… Понимаешь ты это или нет?

— Борис Антонович, вы все сказали правильно. Именно поэтому Сереже нужно туда ехать.

— А если он не выдержит и сбежит?

— Не смейте так говорить!

— А все-таки? Допустим на миг…

— Тогда… — сказала Катя. — Тогда он мне больше не муж. И он это знает.

Я замолчал, пораженный. Передо мной стояла незнакомая строгая женщина. Свет из горящих окон озарял ее лицо, на котором застыло упрямое и дерзкое выражение.

У меня упали руки.

— И вообще зря вы переживаете, Борис Антонович, — другим голосом, громким и оживленным, продолжала Катя. — Сережа может быть прекрасным пастухом. Он и сейчас уже много знает. Хор — это бык. Оленематка — самка. Авалакан — теленок, — увлеченно взялась перечислять она. — Маут — аркан. В стаде до тысячи голов. Сейчас период забоя. Стада находятся близко от фактории. А настоящая работа будет весной. Начнется отел. Появятся авалаканчики. Их нужно беречь. Только поспевай смотреть! Разве не так?

— Так-то так, но откуда ты все это знаешь?

— Сережа набрал книги по оленеводству. А еще он решил изучить эвенкийский язык, чтобы лучше все понимать. Хотите, — вдруг предложила она, — я вам прочту, что он написал вчера? Я специально взяла, вот! — Она вытащила из кармана смятые листки, подхватила меня под руку и увлекла по тропке поближе к окну.

— Подожди, Катя! Сейчас не до опусов.

— Нет, вы послушайте, пожалуйста, Борис Антонович. Это не просто так. Это важно. Вы, может быть, ничего и спрашивать больше не будете. Слушайте!

На миг она зажмурилась, набрала воздуха в грудь — голос ее взмыл…

— «И двинулся аргиш! Вскинули олени головы с раскидистыми ветвями, переступили тонкими под коленом и широкими у копыта ногами, пробуя твердость земли, закатили выпуклые, со слезой глаза, задрожали всей кожей — и пошли… Первые дни авалаканчика, шаткого и податливого на малый порыв ветра, первые дни жизни длинноногого уродца с круглым взором, отражающим весеннее величие земли, протекают в полнейшей беззаботности. Мать кормит его молоком, а человек-пастух следит за его сердцебиением. И уже в эту пору косой надрез на ухе новорожденного определяет его судьбу. Быть ему домашним зверем и служить ему человеку! — взахлеб прочитала Катя. — Окрепнут его ноги, пойдут в рост бугорки на темени, прикрытые пока светлой шерсткой, заживет порез на ухе. Но уже нельзя ему надеяться на даровое молоко матери. Летом будет он кружить вместе со своими собратьями в мучительном хороводе, подгоняемый оводами и мошкарой, осенью познает сладость первого гриба, зимой обдерет рога в тесных просветах между лиственницами и проверит силу копыт, разбивающих пласты снега вплоть до ягеля… Всем наделила его природа. Только крыльев ему не дано, чтобы летать в небесах на птичий лад».

Катя замолкла, учащенно дыша. Не меньше минуты прошло…

— Ну как? Понравилось?

— Не проси, не скажу!

— А ведь он только один раз был в стаде, Борис Антонович. Всего только раз, понимаете?

Кучум внезапно сорвался с места и ринулся по улице. Мы оба оглянулись. По деревянному тротуару бегом приближалась к нам высокая, стремительная фигура. Кротов!

21

Он подлетел вместе с наскакивающим на него, лающим от восторга Кучумом, проехался с разбега на подошвах унтов и огласил всю окрестность криком:

— Ага, попались! — Шапку он держал в руке, волосы разметались от бега — весь как метельный порыв… — Дрова чужие крадете! Руки вверх! — И с разгона растянулся на снегу. — Устал танцевать! Тяжелая работа!