Алена одобрительно кивала бабам, опасливо косясь — нет ли вездесущего хозяина, — приговаривала:
— Сердце иметь надо, женщины. Так мы ее с ног собьем, а миром поможем — выручим ее незаметно; ведь если по росинке покропит народ — море будет, по былинке соберет — стог, по зернушку бросит — ворох…
— Ну ты, сумрак вечерний, что ножки так переставляешь нехотя? Бережешь их? Пошевеливайся, ненаглядная, поторапливайся, неулыба царевна! — просит-кричит дядя Петя на Лерку.
Алена Дмитриевна встрепенется вся, на защиту встанет.
— Больно часто ты ее понукаешь, дядя Петя. Она и без понуканий лошадка резвая, а ты все кнутом да кнутом, — укоризненно бросит Алена хозяину.
Дядя Петя, поглядывая на нее, как кот на недоступное сало, цедит-процеживает словечки сквозь рыжую бороду:
— Вас не понукать — далеко не уедешь, где сядешь, там и слезешь. Почему ты, Аленушка-матушка, за сироту всегда в заступ идешь, не пойму, хоть убей? Ты да Силантий Никодимыч — сиротские заступнички. Детей своих у тебя нет, не думаешь ли ее удочерить? Живот не болел, а дитё есть, вот как просто, вот как хорошо… А может быть, лучше своего бы захудалого дитенка соорудила? Ай резвости не хватает?..
Алена замечает масленый блеск откровенных глаз хозяина, смущенно опускает глаза, поджимает губы. «Хорошо хоть Василя близко нет, а то бы взъерепенился», — думает она и не отвечает на хозяйские ласково-злые намеки.
Угрюмый, словно вечно чем-то недовольный, староверский батя Аристарх Аристархович Куприянов останавливается около кучки отдыхающих ловцов.
Невдалеке от них в нетерпении, как одержимый зудом, топчется дядя Петя. Аристарх подходит к нему, внимательно всматривается в Алену, которая, чтобы скрыть смущение, с ожесточением бросается на свежую партию кеты.
— Хороша женщина. Опасна и соблазнительна, — медленно выговаривает Аристарх, не спуская матовых, без блеска глаз с высокой, могучей груди женщины. — Опасна и соблазнительна, — говорит он, и ноздри его длинного носа раздуваются. — Сосуд дьявольский, — сокрушенно говорит он и отворачивается.
— За что ты так честишь ее, Аристарх Аристархович? — вступается бабка Палага. — Какая она сосуд? Женщина чистая, как слеза, и прямая, как стрелочка. Богописцы с нее икону бы писали. Одень ты ее в шелка да бархаты да вывези в город — народ толпами сбегаться будет, любоваться ее редкостной красотой.
— Уж ты, старая хреновка, наскажешь, — бормочет сквозь зубы Аристарх и раздваивает пальцем гладкую бороду. Он вновь бросает тусклый, насупленный взгляд на Алену и заключает: — Плохого и я о ней не скажу, не знаю, никогда не слыхал…
Алена ничего не видит, не слышит. Ее крупные, сильные руки молниеносным движением выхватывают из груды пятнадцатифунтовую кету, острым, как бритва, ножом вспарывают брюшину, неуловимым для глаз рывком выбрасывают внутренности, и серебряная рыбина летит в сторону. Вторая, третья, пятая — так и мелькает кета в ловких, уверенных руках Алены.
Как заведенная машина целый день стоит Алена у столов, залитых рыбьей кровью, скользких, блестящих от серебряной чешуи.
— Любо-дорого смотреть, как на картину смотришь, — перешептывались рыбаки, поглядывая на Алену, — трудится человек — словно в игрушки играет.
Полымем пышут щеки, золотой виток выбьется из-под платка, низко надвинутого на лоб. Обо всем на свете забывает Алена, увлеченная трудом.
Глянет на нее Василь, почернеет, обозлится пуще прежнего, прикрикнет на жену:
— Трудись, трудись на дяди Петину радость!..
— Да ведь нанялись же? — покорно вскинет Алена на мужа черные глаза-вишни.
На большом шишковатом лбу Василя, утомленного огромной тяжестью выволоченного из Уссури невода, взбухает какой-то желвак. Василь трет его рукой, командует жестко:
— А ну, домой! Хватит, потрудились!..
Алена складывает один к одному остро отточенные ножи, идет чуть поодаль за быстро шагающим мужем.
Дядя Петя не перечит в такие минуты Василю. Знает его норов. Горяч, ох горяч Василь! Кипяток! Ну, и отходчив, — смотришь, вскоре шагают обратно муженек с женой, и опять за работу.
Лерка-подноска у стола, где азартно трудится Алена. Они давно и нежно привязаны друг к другу.
Алена сама билась в нужде, безжалостно выплескивала силушку для чужого достатка, знала она, что и Лерку гнала в люди жестокая неволя.
На рыбалке — лихорадка, жара, некогда друг с другом словечком перекинуться. Но, приглядевшись к вялым, утомленным движениям Лерки, Алена Дмитриевна заметила затуманенные глаза, горячечный румянец на щеках девочки, тревожно спросила:
— Ты, Лерушка, не заболела? На тебе лица нет.
Алена быстро наклоняется к Лерке, обнимает ее худенькие плечи, шепчет торопливо:
— Ты не очень налегай. По одной рыбине таскай и таскай.
Но где тут?
Как угорелая носится из конца в конец Лерка. А кета все прибывает, растет и растет проклятая гора.
— Кету!!!
Внезапно все завертелось, закачалось перед глазами подноски.
Очнулась Лерка, с трудом подняла отяжелевшие веки, с недоумением оглянулась.
— Что со мной? Почему я дома? Почему меня на тети Настину койку уложили? — шепнула она чуть слышно.
К кровати подходит Настя. На ней лица нет, но бледные, поблекшие губы ее расплываются в радостной улыбке.
— Зашла в себя? Наконец-то очувствовалась… Два часа битых в беспамятстве лежишь…
Настя быстро наклоняется, твердыми, похолодевшими губами конфузливо, неумело целует Лерку.
— Жара какая у тебя, Лерушка! Так вся и пышешь огнем!..
Лерка, приподнимаясь на ослабевших локтях, пытается встать, ноги не держат ее легкого, исхудавшего в тяжкую рыбную страду тела.
— Как есть ничего не помню, тетя Настя. Как я тут оказалась? Я ведь на берегу была…
— Алена тебя на руках принесла. Заболела ты, прямо на кучу с кетой упала. Алена встала из-за стола, все бросила… Дядя Петя, говорят, рвал и метал. Она тут долго сидела, все ждала, что ты очувствуешься. На рыбалку пошла, заплакала…
Лерка вновь хочет подняться, но ее шатнуло, перед глазами поплыли рыже-зеленые круги, и она, обессиленная этой попыткой, упала на подушку.
— Зачем ты встаешь? Ох-ох-ох-ох! — испуганной квочкой клохчет Настя. — Тебе лежать надо. Больная ты…
Лерка покорно легла: болели-ныли все косточки, все суставчики.
Чуть свет Лерка потихоньку встала, оделась, неслышно, стараясь не разбудить Настю и Галку, открыла дверь.
— Куда ты, Валерушка? — спросила Настя, встрепенулась, быстро поднимаясь с кровати.
— Пойду, маманя. Дядя Петя не простит, что в самый ход кеты свалилась подноска.
Настя, приложив огромную корявую ладонь к голове Лерки, волнуясь, спросила:
— Жара спала? А то застудишься насмерть. Ох, кажется, еще горишь?
— Пойду я, тетя Настя, — решительно ответила Лерка. — Шуточное дело — в зиму без рыбы будем?
Всю рыбалку выдюжила Лерка. Тяжек и неблагодарен каторжный труд подноски. Горы рыбы перебросала она, сотни пудов прошли через ее еще не окрепшие руки. Все бегом да бегом…
Ночью, лежа у костра около стонущего, страдающего от ревматизма Силантия, улыбалась Лерка в черноту осенней ночи, мечтала о собственном бочонке рыбы. Рада будет Настя.
Встала перед глазами мачеха, большая, нескладная, забитая нуждой. Ночью по холодной избе — без тятьки с дровами редко бывали — шмыгает, собирает жалкую дерюжку, укутывает Лерку и Галину, бормочет:
— Спите, спите сладенько, кровиночки мои…
На берегу, так недавно еще оживленном, затихли голоса, песни, ругань; стало безлюдно. Пришлый народ — сезонники разъехались по домам.
Желтели в сараях, обитых железом, длинные ряды новых бочек, наполненных счастливым уловом.
Прибегал на берег дядя Петя, считал бочки, складывал в уме длинные плюсы добычи и короткие минусы расходов, которые принесла ему нынешняя рыбалка, и сиял, сиял, как начищенный медный чайник: из грошей рубли растут — увеличивается счет, встают в ряд новые кубышки, любовно охраняемые рачительным хозяином. «Хорош улов, велика удача! Умен, умен ты, Петенька! Есть у тебя в амбаре, будет и в кармане».