Мать, Марфа Онуфриевна суетилась, словно ее живой водой сбрызнули, — обихаживала семью. А как же? Старший сын Семушка оженился, слава богу, на хорошей девушке, себе под стать и масть. Варвара нрава мягкого, покорливого; в работе сношка удала, вынослива, на руку легкая: за что ни возьмется — все принимается, произрастает, идет чередом. Не писаная красавица, правда, но крепыш бабочка, тело белое, полное, и на лицо приятная: щеки огнем пышут, губы как цвет розового шиповника. Широкоплечему, прочно сшитому, ладно сбитому Семушке люба-дорога Варвара — пущай их живут!

Богоданные родители и близнецы-деверья радостно и дружелюбно встретили молодайку Варвару, когда она впервые, робкой и неуверенной походкой, вошла в дом мужа. Вскоре прошли робость и стеснение молодой женщины; привилась сноха в новой семье хорошо и крепко.

В трехкомнатном доме Костиных всегда порядок, чистота и уют; побелены стены, дожелта промыт пол, застланный домоткаными дорожками. Незатейливая мебель, скамейки, сундуки, добротно сделаны собственными руками, все добыто рабочим горбом.

Варвара — отменная вышивальщица и кружевница: нарядные вышитые дорожки на сундуке, скатерть на столе, белые занавески на окнах, отороченные искусным, тонким кружевом, — работа ее умелых рук.

Безмятежно жила Варвара в теплом, обжитом доме с мужем Семеном, свекровью-матушкой Марфой Онуфриевной, свекром-батюшкой Никанором Ильичом и мужниными братьями Алексеем и Макаром.

Домовитые мать, отец и братья Костины трудились с утра до вечера; они дружили с песней и музыкой: то Семен брал в руки гармонь и Варвара подпевала в лад, то Алеша и Макар поочередно тренькали на балалайке; все любили веселую, легкую шутку. И летние и долгие зимние вечера семья коротала в просторной кухне, хорошо обогретой громоздкой русской печью с широкой лежанкой наверху, на которой обычно спали зимой старики. Зажигалась керосиновая двадцатилинейная лампа, свисавшая с потолка на бронзовой цепке.

Семен и его братья запойно читали, — они были книголюбами и страстными правдоискателями. Книгу в семье принимали как откровение свыше, когда читали вслух, то слушатели вместе с героями книги искренне страдали или радовались.

Никанор и Марфа сидели рядышком на скамейке около печки, теплой и зимой и летом.

Свекровь терпеть не могла платков и ходила дома простоволосая; ее иссиня-черные волосы, как нимб, взлетали над лбом.

Тщательно расчесана темная пушистая борода Никанора, спускавшаяся до груди. Мать чинила белье или штопала чулки. Никанор Ильич подшивал на древний валенок, которому, казалось, износу не будет, толстую войлочную подошву.

Мерно двигались похожие на корни кедрача медно-красные руки: подхватывали шило, протыкали отверстие в валенке и подошве, протаскивали то одну, то другую иглу с крепкой вощеной дратвой.

Никанор и Марфа увлечены трудом и тихой, согласной беседой.

«В какое тихое и доброе семейство Варвара попала… — думала Алена, следя, как быстро-быстро мелькали в пальцах новой подруги отполированные длинные спицы, как, позвякивая, нанизывали петлю за петлей — наращивали носок или варежку. — В какую радость у них труд и книга…»

Первым прерывал молчание Никанор Ильич.

— В хозяйстве все уметь надо, — поучал Никанор сыновей и невестку. — Любое умение за плечами не висит, пить-есть не просит, а само кормит. Испокон мастер в почете, ему рупь чистоганом, а простому работнику — только половина…

Он постоянно передавал детям свое умельство, свои золотые познания плотника, печника, дровосека, рыболова и охотника.

— Никаким трудом, робята, не гнушайтесь и пуще всего бойтесь безделья. Маленькое дело завсегда лучше большого безделья…

Алена скрытно улыбается. «До чего разительно похожи друг на друга Никанор и Марфа, как два белых крепеньких гриба!»

Подвижные, неутомимые, свершали они с утра до вечера череду житейских дел, ни в чем не перечили друг другу. Частенько они одновременно заводили беседу.

— А знаешь, мать, Буланку-то надо к ветеринару… — начинал Никанор Ильич.

— А знаешь, отец, Буланку-то надо к ветеринару… — вторила Марфа.

И они смеялись негромким добрым смешком, понимая все и без дальнейших разглагольствований.

«Живут же люди! Один за всех и все за одного. Ни слова поперечного не слышала за все время».

Сердечно привязалась Алена к Варваре, — как и Алена, была она немногословна. Новой, да, пожалуй, и единственной на селе подруге Варя ответила сердечной приязнью.

На стройку дома переселенцам Костины пришли всей семьей. Плотнички — веселые работнички, привычные к топору, пиле и рубанку.

По тихому зову Костиных пришли на «помочь» и незнакомые сельчане — беднота соседская. Подходили и подходили мужики, бабы, охочие парнишки, — помогали, кто как мог.

Семен зорко следил за приходящими и находил всякому посильную работу. Не жалел и Лесников заранее приготовленного угощения, подливал и подливал водочки в ведерко, чтобы не пустовало, — и спорая, разудалая, с шуткой и песней, шла работа!

Во второй половине дня с ведром водки — «как богова слезка» — пришел человек, о котором переселенцы уже наслышались, но которого им еще не доводилось видеть, — местный богач, лавочник, пасечник, кулак и торговец дядя Петя.

— Бог в помочь, сестрицы и брательнички! — с ходу запел он, будто на клиросе, а потом забалагурил, затуркал девчонок и парнишек, которые пришли на помочь: — А ну, живей! А ну, за мной, божьи коровки!

Поторапливал и поторапливал ребят, совсем загонял, а сам частенько успевал окинуть разудалым бирюзовым оком переселенку: «Ох и бабочка! Закачаешься!» — и ее муженька: «Ревнючий, видать, так и зыркает…» — и дядю Силашу: «Премудрый мужик, накачивает водочкой: работайте, ударяйте!» И сам не ленился дядя Петя, а засучив рукава работал до пота: таскал бревна, тесал их, пилил, строгал, всех подначивал — и вихрем взвихрилась при нем помочь, будто все закрутилось в колесе огненном. Ну и дядя Петя, мастак!

Летели стружки, щепа, сыпались пахучие, скипидарные опилки, звонко пели пилы, впиваясь в смолистое, золотое тело кедра, играли-мелькали в мускулистых руках топоры; толстое бревно лепилось к бревну, — вставали великаньей крепости и прочности стены. Не жалели мужики заготовленного впрок, загодя Никанором Костиным сухого, бледно-зеленого мха, прокладку меж бревен делали на совесть: «Никакой мороз не пробьет!»

Дом сгоношили быстро; встал как встрепанный на окраине села, где жили новоселы — «шушера», пестрая гольтепа, наезжая со всех сторон, намыкавшаяся на своем веку. Центр села давно обжит старожилами, крепкими хозяевами, чуравшимися окраинной бедноты.

Веселый дом Смирновых встал на самой опушке тайги, а скоро рядом с ним поднялась маленькая, как банька, избенка Лесникова. Не захотел он ни в чем стеснять Смирновых.

— Так-то ни я вам, ни вы мне мешать не будете. Поживем каждый на свободе и просторе. Нужды нет тесниться. Я люблю побыть в одиночку: мало ли чего захочется обмозговать… Или прынцесса какая ко мне захочет заглянуть, я еще мужик не перестарок!..

Сан-Герой, которого Лесников приютил до поры до времени, пока парень найдет работу и пристанище, во время стройки суетился больше всех: вымерял аршином бревна, стены, фундамент, скалил в улыбке крупные желтоватые зубы.

— Когда много плотников, дом с кривым боком бывает, — говорил он.

Лесников замахнулся было острым топором, хотел срубить коренастый, раскидистый дуб, высившийся возле его вставшей на курьи ножки избенки, но Сан горячо встал на защиту векового великана:

— Не надо рубить, дядя Силаша! Дерево падает — тени нет. Зачем торопишься?

Не ведал, не гадал Силантий, что правильно сделал, приняв его умный совет: позднее зеленый друг сослужил ему великую службу.

— По гроб жизни благодарить дубок не устану, пальцем не позволю никому его обидеть, — часто говорил через несколько лет Лесников. — А я сдуру торопыжничал: «Срублю!..»

Глава восьмая

Дядя Петя — первый темнореченский богач, яростный, азартный хозяин: неуемная страсть к наживе заряжала его неистощимой энергией.