А утром, едва он пришел в лесничество, прибежал кузнец Кунигенас с новостью: в деревушке появился Чернорожий со своим отрядом и нагрянул к Билиндене, хутор которой возвышается на холме у крутого обрыва Версме. Сначала Стасис подумал, что Чибирас неспроста заявился: может, кто видел Клевера, сообщил, и теперь ребята Чибираса торопятся по горячим следам. Но эти предположения тут же развеял рассказ старика Кунигенаса. Откуда ни смотри — хутор Билиндасов как на ладони. Вообще-то мужики, может, и не удивились бы приходу отряда Чибираса — народные защитники нередко заглядывают в деревушку. Но ведь сегодня с ними приехал какой-то толстяк. Без автомата, без винтовки, только с желтым портфелем. Этот-то зажатый под мышкой портфель и не давал мужикам покоя. Что бы это значило? Портфель — знак власти. Простые людишки, по словам Кунигенаса, с портфелями не разъезжают. А чего представителям власти искать в избе Билиндене? Вот это и заботило собравшихся у лесничества мужчин. И так судили, и этак, пока тот же Кунигенас, потягивая вечно потухающую трубку, не решил:
— Накликала баба беду. Сама накликала на свою дурную голову.
И рассказал.
Билиндене перед пасхой, как и в другие базарные дни, продавала со своей повозки муку. Кому три килограмма, кому пять, а кому и целый пуд отвешивала. И никто этому не удивлялся, потому что женщина этим промышляла не первый год. Но надо было послушать, что она в тот день болтала! Всю свою жизнь, будто на исповеди, будто перед самим боженькой выложила. И о том, как ребята Чернорожего во время одной перестрелки уложили ее мужа, который связался с лесными, как она осталась одна с четырьмя ребятишками, как ко всем бедам добавилась еще одна — ни с того ни с сего околела корова; как дома не осталось ни капли молока, ни крошки хлеба, как со страхом смотрела она на последний мешок картошки… Выкладывает баба все, как на самом деле было, а покупатели, уже широким кругом обступившие ее повозку, стоят, не расходятся, всем интересно. Она же, словно ксендз с амвона, все выкладывает да выкладывает, хоть мешок ей на голову надевай, лишь бы замолчала, потому что и других замешивает, не только о себе выбалтывает. И как Ангелочек одолжил для почину денег, за которые она на мельнице получала подешевле муку; как потом начала мукой спекулировать, как с каждым разом все больше муки закупала; как отдала Ангелочку долг и уже могла своими оборачиваться! — словом, будто беленой объевшись, все выболтала. Но самое смешное, что потом сама себя начала поносить… за жадность. Мол, человек — такое алчное божье создание, что жаднее его нет. Это о себе! Говорит, всех детей с головы до ног одела, будто барчуков каких, и ели полным ртом, и две тысячи червонцев накопила, а все мало, все не хватает. Думала, мол, наберу еще тысячу и брошу эту проклятую спекуляцию, но когда набралась желанная тысяча — захотела другую, а потом еще и еще… Вот и скажите, люди, есть ли существо омерзительнее человека?.. Одни, обступившие повозку, смеются, ругаются, плюются, другие предлагают ей задаром раздавать — может, бог простит, что за эту же муку с бедняков по три шкуры сдирала. А она бьет себя в грудь, божится: «Не могу! И умом понимаю все, и совесть совсем замучила, а не могу иначе! Проклятая жадность словно на веревке меня ведет…»
— Накликала баба на себя беду, — снова сказал Кунигенас. — Как только увидел я того толстяка с портфелем, сразу подумал: конец тебе, Билиндене… Свою бабу послал посмотреть. Чего доброго, и ее там прижали… Мужики, вы засвидетельствуйте, если чего, что моя ни при чем, спекуляцией в жизни не занималась…
Тем временем открылась дверь избы Билиндене, и группа мужчин вывалилась во двор, а за ними и старая Кунигенене. Мужчины не сели в повозку, а пешком направились прямо к хутору Ангелочка.
— Теперь этого начнут трясти, на самом ли деле одалживал деньги, — вздохнул старый Кунигенас.
А его женушка, подоткнув длинный подол юбки, напрямик неслась к лесничеству, и так резво неслась, что со стороны никто не сказал бы, что эта женщина уже давненько разменяла седьмой десяток. Запыхавшись и раскрасневшись, она влетела в лесничество и испугалась, увидев такую толпу мужиков, глазеющих на нее. Махнула своему, чтоб подошел, и что-то шепнула на ухо. Старый Кунигенас даже отпрянул, словно его укусили за ухо.
— Что случилось? — спросил Винцас.
Кунигенасы переглянулись, потом старик велел своей:
— Рассказывай!
— Заем собирают… Билиндене, чтоб ее черти, всей деревне такую свинью подложила, даже слов нет…
— Что же она?..
— Этот толстяк, что с портфелем, будто ксендз на колядках, уселся за стол, достал свои бумаги и завздыхал: тяжело, мол, после войны властям на ноги встать, фабрики, города, мол, заново надо отстраивать, вот им и приходится у людей колядовать…
— Ну и что?
— Помолчи, — одернула своего старика Кунигенене. — Посетовал, повздыхал и так красиво просит: не могли бы вы помочь сотенкой-другой?
— Новыми?
— А ты думал? Червонцы теперь что керенки — стены да сундуки можешь оклеивать…
— А Билиндене что?
— Эта баламутка только — шлеп! — на стол целую тысячу и говорит: как мне власть, так и я власти. Она мне не жалеет, и мне для нее не жалко. Ну, у толстяка даже глаза на лоб полезли, что такую дурищу нашел. Деньги в портфель, а перед ней на столе бумаги цветные рассыпал и говорит: ребята, если уж вдова нас так принимает да сочувствует нам, то мы ее всем, как святой образ, будем показывать. Чтоб ее черти, говорю…
Мужчины улыбнулись, но не очень-то весело. А старая Кунигенене ткнула своего в бок:
— Что же стоишь? Собирались в лес по дрова, так иди, запрягай, ехать пора.
Наверно, многие последовали бы их примеру, лишь бы поскорей повесить замок на дверь избы. А тогда лови, если хочешь, со своими займами… Но ведь здесь в основном собрались лесники, рабочие из разбросанных по лесу хуторов и деревушек, жалованье все они получали в лесничестве, поэтому Винцас и поторопился сказать:
— Не разбегайтесь… От власти никуда не спрячешься. Только мне лишние хлопоты: оставят облигации в лесничестве, и придется из вашего жалованья высчитывать. А теперь можете и поторговаться, каждый за себя постоять.
Стасис улыбнулся: хитер братец, ничего не скажешь. Одним выстрелом двух зайцев убил: и перед властью добрый, и перед лесными чист — мол, не я эти облигации распространяю.
Тем временем все местные сидели дома, потому что один парень Чибираса на повозке облетел деревушку, предупреждая, чтобы никто никуда не исчезал, если не хочет навлечь на себя беду. Старого Кунигенаса он застал запрягающим лошадь. Мужчины в окно лесничества видели, как кузнец размахивал руками, но потом успокоился и отвел лошадь обратно в хлев.
Время уже было к обеду, когда с подпиской на заем нагрянули и к Стасису. Они с Агне как раз собирались есть, когда в сенях раздался топот, кто-то на всякий случай постучался в дверь, и тут же вошел в избу Чибирас с автоматом, а за ним и толстяк с желтым портфелем. Увидев этого человека, Стасис вдруг обрадовался: он узнал, что за гостя привел Чибирас. Тот тоже наверняка узнал, не мог не узнать, но был сдержан, даже руки не протянул.
— Не ждали гостей? — спросил, снимая шапку, а Стасис про себя повторял слова, которые гость должен был произнести. И не ошибся, потому что тут же услышал: — Теперь такие времена, когда лучший гость тот, который проходит мимо… Разве не так?
— Хороший гость — счастье дом у, — ответил Стасис, скрывая волнение, которое, казалось, мог заметить любой, посмотрев на него повнимательнее.
— Как фамилия, хозяин?
— Шална. Стасис Шална.
— Что ни изба — все Шална, — пошутил гость и тут же серьезно спросил: — Рядом родственники живут?
— Брат, — ответил Стасис и поинтересовался: — Не проголодались? Мы тут как раз обедать собрались, так просим к столу.
— Если честно, хорошо было бы… Мы такие гости, что не каждый к столу пригласит. Может, и вы одумаетесь, узнав, что мы по поводу займа нагрянули, — полушутя-полусерьезно сказал гость, а Чибирас добавил: