— И о тебе?

— Да, и обо мне. С твоими лесными дружками я не хочу иметь ничего общего… Нашлись освободители Литвы! Обгадились, ты уж извини, до ушей и залезли в леса. А тебе-то какого черта там искать?

— Каждый по-своему смотрит.

— Вот и смотри себе на здоровье, но сначала оставь мой дом.

— Гонишь?

— Сам напрашиваешься.

— Когда уйти?

— Чем быстрее, тем лучше, — сказал он и вдруг смягчился, устыдился своей горячности: что он скажет Агне, как объяснит ей… — Не гоню я тебя, но должен бы понять.

— Понимаю, — сказал Стасис.

А Винцас не понял — издевается над ним брат или серьезно говорит. Тем более что Стасис сжал губы, будто замок повесил. И лицо — словно из дерева вытесанное. Не узнаешь ни что он думает, ни что чувствует.

Такими и застала их Агне. Наверняка подумала, что они замолчали только теперь, когда она вошла в избу, так как усмехнулась и спросила:

— Помешала?

— Что ты, Агне, ничуть, — сказал Винцас, но она только еще сильнее вспыхнула.

— Все, словно от чужой, скрываете. Вижу, что кругом что-то творится, куда-то ездите, по ночам пропадаете, а мне — ни слова. Не женское, мол, это дело.

— Правильно, — совершенно серьезно подтвердил Стасис, но Агне, видно, не так поняла его.

— Словом, ты — себе, я — себе, — сказала она. — Наша заведующая читальней бросила работу и сбежала. Вот я и пойду на ее место.

Мужчины переглянулись. Стасис нахмурился, а Винцас принялся отговаривать:

— Ни за какие деньги ты туда не пойдешь…

— Такие там и деньги, — косо улыбнулась Агне.

— Даже не думай. Вообще выбрось из головы такие глупости. Сама видишь, что творится. Только беду накличешь. Не надо шутить с такими вещами… Вспомни о судьбе Нарутисов…

— Со мной такое не случится.

— Не говори глупостей.

— Меня муж защитит, — сказала она, не скрывая горькой иронии. — Ведь он для тех лесных свой человек. Неужели позволит жене голову разбить? И сам не пойдет, и их отговорит. За таким мужем как за каменной стеной. Не правду ли говорю, мой милый муженек?

Стасис долго смотрел на нее, словно увидел впервые, но не сказал ни слова. И это его молчание просто бесило Винцаса. «Пень, а не мужик, — думал с яростью. — Я бы на его месте мигом выбил из ее головы такую чушь. Вот и знай, когда что женщине на ум взбредет».

— И почему ты молчишь? Почему ничего не скажешь? Или ты, муженек, думаешь иначе? Всякое может быть. Очень уж изменился за последние дни.

— Не говори глупостей, Агне, — наконец промолвил Стасис.

— А может, уже настолько изменился, что и на жену не посмотрел бы, все сделал бы по приказу…

— Не говори глупостей, — прервал ее Стасис.

— Я всегда говорю только глупости. Куда уж мне! С таким Соломоном не всяк справится. Где уж тут нам со своим бабским умишком, — говорила Агне, громыхая кастрюлями на плите; казалось, нужна только маленькая зацепка — и швырнет на землю все, что подвернется под руку. — Страшно умным прикидываешься, а на деле вроде придурка стал. Поманили, погрозили пальчиком — и потрусил, будто песик с поджатым хвостом.

— Хватит, — сказал Стасис глухим голосом. Его лицо покраснело, а шрам даже посинел.

— И сам голову в петлю сунешь, и нас всех запутаешь, так что… — не закончив, Агне замолчала.

В избе нависла тишина. Нехорошая тишина. Как будто все они топчутся вокруг бочки с порохом, и не хватает только, чтобы кто-нибудь чиркнул спичкой.

Не вытерпев, Винцас нарушил тишину:

— Не бойся, Агне, все будет хорошо.

— Это я уже сто раз слышала, — отмахнулась она, словно от детского лепета.

Винцас обратился к Стасису:

— Чего молчишь, будто язык проглотил? О тебе говорим, ведь не кто другой, а ты всю ночь черт знает где шлялся. Вроде не человек, ни днем, ни ночью покоя нету…

— Мне нечего сказать… И вообще не знаю, чего вы от меня хотите.

Кровь ударила в голову, кольнуло под ложечкой, и Винцас не сумел сдержаться. Высказал все, о чем много раз думал и передумал, что накопилось на душе. О том, что только последний дурак, только слепой фанатик может направить винтовку на своего земляка, — не лезут же они против солдат, знают, что самих раздавят, как мух; зато своих подстерегают в засадах, не гнушаются поднять руку на баб и детей; сами говорят о любви к Литве и сами режут литовцев, а что будет с Литвой, если друг друга перережут; мало ли литовцев оказалось в Сибири, и не по чьей-либо вине, а по вине этих самых лесных, потому что, если бы не они, везде было бы спокойно и никто не стал бы ссылать людей на край света; это они, лесные, взвалили на Литву тяжкий крест; и сами всё разрушают, и властей натравляют на головы простых людей; для них главное — свинью из чужого хлева увести, чтобы нажираться в лесу и лодырничать целыми днями; бросили землю, оставили жен и детей на волю божью; просто голова раскалывается, как могут разжижиться мозги у взрослого мужчины в ожидании, когда с неба начнет сыпаться обещанная манна американская; какие-то идиоты, недоумки, не чувствующие земли под ногами, не умеющие распоряжаться своей жизнью и своей судьбой; вроде каких-то заводных игрушек — одни на Запад, другие на Восток… И те и другие обслюнявились от радости, получив в руки винтовку; и те и другие счастливы, что появилась возможность пальнуть в соседа; куда делось, куда улетучилось хваленое литовское единство, о котором столько лет мы пели и кричали; теперь настоящему литовцу стыдно признаться, что ты литовец; если так и дальше пойдет, то Литва точно останется без литовцев, даже Ангелочек это понимает…

— А по твоим словам кажется, что ты с луны свалился, — оборвал его Стасис. — Так удобнее. Так делают все, которые только о собственной шкуре пекутся… Конечно, в такое время лучше всего подняться над всеми, называть их братоубийцами, лишь бы самому не нюхать пороха.

Возможно, в ином случае Винцас не ответил бы с такой горячностью на слова брата, может, только обозвал бы его дураком или еще как-нибудь, но теперь, когда их разговор слышала Агне, он не мог молчать, последнее слово должно было принадлежать ему, и он сказал это последнее слово:

— В роду Шалн подлецов не было. В роду Шалн никогда не было ни конокрадов, ни других воров, а тем более никто из нашего рода не замарался кровью! Вот и все, что я могу сказать тебе!

И снова в избе повисла угрожающая тишина, от которой хотелось бежать через поля, куда ноги несут, куда глаза глядят.

Теперь Агне попыталась загладить все:

— Простите… Зря я тут…

— Хватит, — снова тем же глухим голосом сказал Стасис. Через минуту мирно обратился к Винцасу: — Не сердись… Всем хватит. — Он замолчал, стиснул пальцы в кулак и вздохнул.

Перед пасхой, в страстную пятницу, Стасис переехал в свою новую избу. Да и что там было переезжать? Вдвоем с Агне перенесли из дома Винцаса старую, сколоченную когда-то еще отцом деревянную кровать, сняли с чердака запыленный, изрешеченный древоточцем шкаф, взяли подаренную Марией старинную полку для посуды, несколько тарелок, мисок, сковородку, кастрюли и другую мелкую утварь. Стол Стасис соорудил на козлах, смастерили широкую лавку, несколько табуретов, полки в сенях и на кухне для разной мелочи. Временно, пока разживутся. У двери постелили старый мешок, а окна закрыть было нечем, и Агне по вечерам вешала на них простыни, все охая, что неуютно, когда в избу смотрит ночной мрак, — ты ничего не видишь, а сам как на ладони. Она просила Стасиса сходить к Кунигенасу, чтобы тот выковал для двери щеколду или крепкий крюк, но он только рассмеялся: «Если приволокутся — никакие крюки не помогут, с рамами вломятся и не спросят, ждал ты их или нет. Счастье только, что ни одни, ни другие ничего тут не потеряли и нечего им тут искать». Эти слова, хотя и произнесенные шутливо, немного успокоили Агне, как бы смягчили тревогу и неудовлетворенность, которые не давали ей покоя с той злополучной ночи, когда Стасис не ночевал дома и по-людски не объяснил, где и с кем пропадал.