Мужчины ввалились в контору, сняли шапки, для кого хватило стульев — расселись, другие пристроились на корточках у стены, забрались на подоконники. Не было только лесника Лабунаваса и Стасиса.

— Где Шилькинис? — спросил Винцас у мужчин.

— Забрали его, лесничий, — сказал кто-то от двери.

Больше он ничего не спрашивал, потому что и так было ясно, кто и почему «забрал» Пятраса Шилькиниса из Лабунаваса. Будут теперь таскать человека из-за семьи Нарутиса. Всегда в первую очередь подозревают лесников. «И одни и другие в первую очередь хватают лесников», — с горечью подумал он. В этом лесном краю все дороги ведут в обходы[1]. Всех и все дороги ведут в обходы. Иногда и лесничий бывает нужен, но обходов никогда не минуют. Иначе и быть не может. В этих лесах каждый обход — как темная, полная тайн ночь. Многое ли ты, лесничий, можешь сказать о своих лесниках, о тех двадцати мужчинах, присевших у стен или скрипящих стульями? Примерный лесник, нерадивый лесник, лесник так себе… И больше ничего. Нет, еще можешь добавить, сколько кто пьет, сам ли самогон гонит или у других достает. Вот и все. А ведь все они имеют дело и с теми, и с другими. Днем одни, ночью — другие. А кому служат твои лесники на самом деле? Одним задом на два стула не сядешь, хочешь не хочешь, а приходится выбирать. Кого выбрал Шилькинис? Если отпустят — все будут говорить, что Советам служит. Одни издали обойдут его хутор, другие станут заискивать — неизвестно, чего можно ждать от такого человека, которого взяли, потаскали, но все-таки отпустили… А если не отпустят? Если всю семью заберут и отправят к белым медведям? И так и этак человеку плохо…

Он слушал лесников, отмечал в тетрадке, сколько в каком обходе собираются посадить сосенок и березок, слышал рассуждения мужчин о том, что в питомниках береза из семян прорастает черт знает как — лоскут здесь, лоскут там, что никто не ведает, какую землю выбирать для рассадника березы, а лучше всего в этом разбирается ветер: разнесет семена — и смотри какие густые березняки вырастают, — словом, все слышал, сам говорил, объяснял, но в то же время был далеко от всего этого галдежа… Один сидит здесь, а другой скитается бог знает где…

Вернувшись из конторы, Винцас в сенях наскочил на брата. Стасис стоял в углу у бочки с капустой, в одной руке держа крышку, в другой — оловянную кружку, которой черпал рассол. Кислятина, видно, радовала душу, потому что пил с наслаждением. Лицо у него было распухшее, волосы спутаны, взгляд мутный, тревожный. «Словно через молотилку пропущенный», — подумал Винцас о брате, а вслух сказал:

— Так тебе, гад, и надо.

Стасис ничего не ответил. Он дном кружки сосредоточенно нажимал на капусту, рыл ямку, в которой собиралась мутная жидкость. Набрав почти полную кружку, Стасис закрыл бочку крышкой, и они вместе вошли в избу.

— Где женщины? — спросил Винцас, но Стасис только пожал плечами и опустился на лавку на свое излюбленное место, с которого утром Винцас с таким трудом оттащил его на кровать. — Все помнишь? — снова спросил, но и на сей раз не дождался ответа.

Стасис прихлебывал рассол и молчал. Только через некоторое время, словно одумавшись, ответил вопросом на вопрос:

— А что?

— Ничего. Всех отсылал сено косить, — сказал и умолк, заметив, как поморщился брат. — Да ладно. С пьяным какой разговор. Давай теперь поговорим серьезно.

— О чем?

— О тебе.

— Почему обо мне, а не о тебе?

— Не дурачься.

— Мне нечего дурачиться. Это ты все время свою шкуру меняешь, словно рубашку. Сам признался. Не помнишь? Тогда я тебе напомню. Осенью, прошлой осенью мы говорили, и ты сказал, что главное теперь — выжить. Любой ценой выжить. Зато и к одним и к другим без мыла лезешь… А кому какая польза, что ты выживешь? Никому. Только тебе, только шкуре твоей это полезно. Да и сам ты этого не скрываешь… Не знаю, как можешь жить, не гнушаясь собой. Наверно, никогда не взглянул на себя со стороны?

Винцас был ошеломлен, ничего подобного он не ожидал, начиная разговор, надеясь научить брата уму-разуму. А вот ведь как получается — вместо того чтобы занять кресло судьи, сам очутился на скамье подсудимых. И самое обидное, что этот гад не в бровь, а в глаз бьет.

— Ну, чего замолчал? Давай-давай, — сказал с иронией, хотя чувствовал, что не следует так, что такой тон разговора выбьет из колеи, но не сдержался, ухмыльнулся, словно незаслуженно оскорбленная барышня, а Стасис, конечно, заметил это, так как спросил:

— Не нравится? Я думаю… Почему-то все люди требуют от других справедливости, правды, а услышав ее, морщатся, словно у них под носом навоняли… Прости за такие слова, но ведь ты сам хотел поговорить серьезно. А какой разговор, если станем скрытничать?

— Давай-давай, — поторопил Винцас брата, уже не кривляясь и лихорадочно гадая, к чему тот ведет. — Давай. Я готов выслушать все.

— А мне больше нечего сказать… Не все, Винцас, умеют и не все могут жить так, как ты.

Винцас вздохнул с облегчением, потому что и впрямь был готов услышать откровенный упрек насчет Агне. Спросил, словно пытаясь оправдаться или спровоцировать Стасиса:

— По-твоему, я неправильно живу?

— Все мы живем как у кого получается.

— Нет, ты говорил, что не у всех так получается, что не все умеют и могут жить так, как я… Говорил?

— Говорил.

— Так объясни, чем нехороша моя жизнь.

— Я не говорю, что нехороша…

— Тогда чем же она тебе мешает?

Стасис глотнул из кружки и сморщился.

— В том-то и дело, что твоя жизнь никому не мешает. И перед теми, и перед другими ты чистенький.

— А ты хотел бы, чтобы я вымазался по макушку? Знакомые речи. И те и другие уши прожужжали, затаскивая на свою сторону. И все угрожают, все запугивают. А я и не собираюсь сворачивать со своей дороги. И тебе скажу: слишком быстро позволил взнуздать себя. Теперь будет, как в той сказке: ударил вымазанного дегтем коня ладонью, и прилипла рука; тебе говорят: ударь второй — отскочит первая; ударил, а оказывается, и вторая прилипла. Так и с тобой получится. Может, я опоздал со своими советами, но если еще не впутался, то беги в сторону, живи, как я, придерживайся нейтралитета…

— Тоже, видишь ли, Швейцарию открыл, — горько улыбнулся Стасис.

— Швейцария не Швейцария, но если бы все литовцы так держались, не было бы кровопролития… В войну Литва меньше жертв понесла, чем теперь. Каждую ночь резня. Друг друга, свои своих режем и все твердим, что за Литву идем. И одни и другие — за Литву. Ты, чего доброго, тоже пошел за Литву?

Стасис молчал. И это упрямое его молчание вызывало у Винцаса страх. Так молчат люди, рот которым завязали или угрозами, или клятвой, а скорее — и тем и другим.

— Почему молчишь?

— О твоем нейтралитете думаю. Удобное слово нашел.

— Не в слове дело, — прервал Винцас брата, чувствуя необходимость говорить, надеясь, что искренняя исповедь подействует, повернет все по-другому, отдалит нависшую над ними беду. — Не в слове дело, а в том, как живешь. Вроде хождения по лезвию бритвы: шаг в ту или иную сторону — и все… Пока что мне везло… Три года так пробалансировал, а теперь не знаю, как будет, потому что ты оказался слишком покладистым: прижали хвост — и сразу побежал, как побитый песик.

— Тебе так кажется?

— А может, неправда? Сразу раскис. Я три года выкручиваюсь, а ты с одного захода распустился, как яичница.

— Это мое дело.

— В том-то и беда, что не только твое! — ударил ладонью по столу, даже оловянная кружка подскочила. — В том-то и дело, что не только твое, а наше общее! И не пудри мозги, не прикидывайся дурачком! Сам знаешь — всем аукнется, если ты хвост подмочишь. А по всему видать — недалеко до этого. — Задохнувшись, замолчал, нащупывая дрожащими пальцами курево, исподлобья смотрел на хмурое лицо брата и вдруг решил: надо кончать все одним ударом. — Сердись или нет, но я скажу тебе: пока живешь под моей крышей, брось эти ночные вылазки. К добру не приведут. Надо и о других подумать. Об Агне, о Марии.