Вот почему Янгита ни за что не хотела, чтобы я оставался в общежитии. Я бы мог снять комнату, деньги у меня были — как-никак за добытые шкуры я неплохо выручил, да попробуй найди комнату в поселке, где люди целыми семьями, как сельди в бочке, жмутся. Была у Янгиты квартирка — комната с кухней, она все меня уговаривала поселиться у нее, но я не решался — мало ли что, пойдут разговоры, сплетни, отравят жизнь молоденькой учительнице, а то и на всю жизнь пятно останется. Янгита ведь работала в школе. С нулевками. Шестилетних эвенкских ребят учила родному языку, который они успевали подзабыть — с колыбели по яслям да по садикам, где воспитатели по-эвенкийски не умеют. Странно, правда? Но так оно и было. Я и предложил Янгите пожениться как можно скорее. Сразу потащили документы, а неделю до свадьбы я ошивался-таки в общежитии, хоть и приходил туда только под утро. Тем временем из больницы вышел Антон. Он и был свидетелем на нашей свадьбе. Он да еще одна сотрудница моей Янгиты. Так мы прожили втроем до самого отпуска Янгиты. Они с дедом Антоном твердо решили, что я полечу с ними в тайгу к оленеводам, где жили Янгитины мать с отчимом и множество родных. Я и не возражал, даже был рад такой возможности, потому что тайга давно меня влекла… Так, значит… В ту весну нам повезло. Зима была тяжелая, много оленей болело, им требовалась срочная помощь, поэтому совхоз арендовал вертолет для ветеринарного фельдшера, для доставки медикаментов, а с ними полетели мы трое. Еще до отлета дед Антон отвел меня к директору хозяйства, и я оформился подсобным рабочим в бригаде оленеводов, где работала вся Янгитина родня. Понятно, не мог я прийти к ее родным с пустыми руками, а что купить — понятия не имел. Я спросил совета у Янгиты, и она, как всегда, ответила без всяких околичностей: «Самый лучший подарок, Юлюс, — это водка, потому как там, в тайге, ее никогда не бывает, разве случайно кто случится поблизости, забредет в гости, или я привезу. Так что придется, Юлюс, нам закупить ее много — и от меня, и от тебя». Я купил ящик водки и еще пять бутылок спирта. Янгита завернула водочные бутылки в бумагу, запихнула их в рюкзаки вместе с бельем, чтобы не звякали, не то пилоты, а особенно служащие совхоза, могут поднять шум из-за такого обилия гостинцев, к тому же каких гостинцев — мало ли что может случиться в тайге с подвыпившим человеком. А спирт она упрятала так, что даже дедушка Антон об этом не подозревал. Вся беда в том, что Антон Петрович в те дни, когда мы ожидали самолета, с тоски выпивал. Как пчела на мед — так льнул старик к бутылке. Это обстоятельство многое решило — нас отправили первым же рейсом, так как директор хозяйства искренне любил старика и прямо-таки приходил в бешенство, видя его пристрастие. А как не видеть, если дед Антон, как только отведает чертовых капель, сразу является в контору, как будто считает своим долгом регистрировать каждое свое подпитие. И не просто в контору, а обязательно в кабинет директора, ему, видите ли, про оленеводство поговорить приспичило. Так-то оно. Летели мы долговато, никак не меньше трех часов тряслись. Прямо на Север. В поселке снег уже давно растаял, а здесь он еще держался на вершинах гор, белел широкими пятнами в тайге и на замерзших реках да озерах. Как только я в иллюминатор увидал пирамиды чумов, которые жались на речном берегу среди редких лиственниц, когда приметил рассыпанное по тайге оленье стадо и малюсеньких человечков, сердце так и екнуло, точно чуя, что скоро все в моей жизни перевернется вверх тормашками… Вертолет покружил, выискивая место для посадки, а дед Антон Петрович пытался своим тонким голоском перекричать ревущий мотор, объясняя летчикам, что зимой, когда его везли в больницу, машина села на середине реки. Но то было зимой, а сейчас лед такой, что охнуть не успеешь, как уйдешь на дно. Пилот наконец приглядел полоску каменистого берега, снизился, но мотора не выключил, машина повисла в воздухе и едва коснулась земли колесами, а тем временем бортмеханик выскочил наружу, ломом потыкал грунт и оглядел всю площадку. Затем быстренько выскочили и все мы со своими рюкзаками и узелками, дедушка Антон Петрович тщетно умолял экипаж заглянуть в чум, на традиционный чай с олениной — команда спешила, и пришлось нам, пригнувшись, бежать со своими пожитками под рев мотора, уносить ноги от свирепо вращающегося винта, поднявшего несусветный ветер. Не прошло и минуты, как вертолет набрал высоту и скрылся из виду, а мы остались. Нас встретили всего две женщины. Янгита кинулась обниматься, а дед Антон пояснил: «Это моя ребенок, а это — другой внука». Я сообразил, что передо мной были мать Янгиты и старшая сестра. Все они оживленно говорили по-эвенкийски, а я да фельдшер Василий, совсем еще молодой парень, стояли в сторонке. Казалось, никому до меня дела не было, а спутники обо мне позабыли. Но вскоре разговор оборвался, и все три женщины повернулись к нам. Матушка Мария и сестра Ольга молча разглядывали нас с Василием, затем мать произнесла какое-то короткое слово, и я догадался, что она спросила — который, потому что Янгита громко засмеялась и показала на меня. Тогда теща робко шагнула нам навстречу, словно все еще сомневаясь, к кому же подойти, а я сделал шаг к ней, и мы обнялись. Она крепко похлопывала меня по спине, по плечам, словно проверяя, крепок ли, силен ли зять, а потом передала меня в Ольгины объятия. Затем мы подобрали свои узлы и потянулись вразброд к чумам. Дедушка Антон и все три женщины что-то мирно между собой обсуждали, потом Ольга увела Василия, должно быть, в свой чум, а Янгита мне шепотом сказала: «Нам с тобой поставят отдельный». Я вызвался помочь, но она запретила, поскольку испокон веков чумы ставят женщины. Никогда не думал, что так быстро может возникнуть жилье. Женщины подобрали ровное место, тотчас же воткнули кружком длинные сухие жерди, скрестили наверху их концы, внутри круга поставили железную печку, вывели в скрещение жердей жестяной дымоход, обтянули пирамиду брезентом — добро пожаловать! Янгита из материнского чума, где топилась печь, зачерпнула лопату угольев и перенесла их в печку нашего нового жилища. При этом она что-то приговаривала отрешенным голосом, и лицо у нее было вдохновенное, точно моя жена занималась камланьем. Я заговорил с ней, но Янгита не отвечала, продолжая священнодействовать. Она всыпала уголья в топку нашей печки, туда же отправила горсть щепок, затем, продолжая приговаривать каким-то не своим, по-прежнему отрешенным голосом, стала ходить вокруг печки, пока сухие щепки не занялись от угольев и не запылали ярким пламенем. Огонь вырывался в жестяную трубу, с гудением вылетал из чума. Тогда она улыбнулась и сказала: «Не сердись, но так надо, чтобы наш семейный очаг никогда не погас. А сейчас ты положи охапку дров, Юлюс». Я послушно вышел, набрал полную охапку дров, дотащил ее до нашего чума и добросовестно наполнил печку. Я проделывал это, воображая себя древним жрецом, что-то бормотал насчет вечного, священного огня. Вдруг я заметил, как изумленно расширились Янгитины глаза. «На каком это языке, Юлюс? — спросила она. — И что ты говорил?» Я тем временем завершил свой обряд, трижды сплюнув через плечо. «Заклинания творил, — ответил я. — На счастье. А говорил я по-литовски. Это мой родной язык». Ее глаза расширились еще больше. Она смотрела на меня точно на чудо какое-то и долго не могла прийти в себя, а потом проговорила: «Знаю, Балтийское море». «Да, Янгита, Балтийское море. И не так далеко от Ленинграда». Дело в том, что Янгита училась в Ленинграде в специальном вузе для народов Севера. Правда, закончить пединститут ей не удалось, бросила после третьего курса — слишком уж тосковала по родным местам, и тоска эта чуть было не задушила ее, пригнала домой.

В это время снаружи послышался звон колокольчиков. «Мужчины возвращаются из тайги, — пояснила Янгита. — Они видели вертолет и поняли, что прилетел дед Антон, вот и спешат отведать гостинцев, даже не подозревая, какой их тут ожидает сюрприз. Только прошу тебя, Юлюс, спирт покамест не показывай. Потом порадуем, когда все запасы спиртного кончатся. А все бутылки отдай маме. И сахар, и конфеты, и печенье тоже отдай ей, потому что она здесь самая главная хозяйка. Подарки можешь каждому вручить по отдельности, а что в общий котел — то маме». Мы с Янгитой выбежали из чума — поздороваться с мужчинами, вернувшимися из тайги. Эта картина запомнилась мне на всю жизнь. Они ехали верхом на оленях, те бежали рысью, а на шее у каждого оленя был подвязан колокольчик. Раскидистые оленьи рога, большие, прекрасные глаза этих животных, их изящный бег, ружья, закинутые за спину охотников, заткнутые за пояс топоры, какие-то хриплые, гортанные выкрики; обутые в мокасины, свободно болтающиеся ноги, темные, будто загорелые на южном солнце, лица и черные как вороново крыло длинные распущенные волосы — все это просто зачаровало меня, трудно было глаз оторвать от них, а потом, когда они по очереди пожимали мне руку и я почувствовал, какие у них загрубелые ладони, все в жестких мозолях, да увидел их добрые, участливые глаза, — я сразу понял, что попал к родным людям, от которых когда-то уходил, а сейчас наконец вернулся. Отчим Янгиты Афанасий, выслушав матушку Марию, обнял меня за талию и увел в свой чум, где тут же собрались все свои: Ольгин муж Степан, братья Янгиты Игорь и Кирилл, фельдшер Василий. Но по рассказам Янгиты я знал, что в бригаде живут еще двое родственников ее отчима Афанасия, а их почему-то не было видно. Старик Антон Петрович сидел на самом почетном месте, за печкой, в самом удаленном от входа углу — здесь теплее всего. Сидел он на оленьей шкуре, скрестив ноги, и был весь — ожидание, предвкушение праздника. Я раздал всем подарки, вручил все добро матушке Марии, она перед каждым поставила по маленькому столику, который и столиком не назовешь — это была широкая, гладко обструганная лиственничная доска с двумя прибитыми внизу кусочками дерева. На этот низенький, почти вровень с землей, столик она каждому ставила по эмалированной тарелке с дымящимися оленьими ребрышками, наливала половник ароматного отвара, а отчим Афанасий бережно, точно аптекарь, разливал водку: сперва в единственный стакан, а из него каждому в кружку. Когда пришла очередь младших братьев Кирилла и Игоря, матушка Мария что-то сказала, и поднятая рука Афанасия так и застыла в воздухе — наливать или нет? Братья в один голос стали умолять (и не понимая языка, можно было догадаться), чтобы им налили на равных, но матушка Мария не уступила, да и Антон Петрович как будто поддержал ее, поэтому ребятам плеснули самую малость, на донышке. Братья наспех поели и хмурые вышли из чума. «Надо оленей сторожить», — объяснила мне Янгита. А дед Антон недовольно качал головой, прицокивал языком и бормотал себе под нос о плохих молодых людях, которые не слушают старших. «Совсем не такая, совсем незнакомая молодежь растет, — жаловался старик. — Не то что в наше время, когда отцовское или материнское слово было свято. Бывало, отец велит, и идешь и делаешь, иной раз такое, что страшно вспомнить». Старик говорил по-русски. То ли хотел, чтобы я понял, то ли родные уже слышали его рассказы много раз, и я оказался единственным слушателем. А историю он поведал поистине жуткую. Случилось это тогда, когда деду Антону было двадцать лет и когда они с женой дождались «доченьки, которая вот она, сидит рядышком», — сказал он и погладил по плечу матушку Марию. В те времена их племя со страхом ожидало зимы, потому что зима каждый год несла с собой много беды и горя. Все зависело от охотничьей удачи. Испокон веков у каждого племени были свои охотничьи владения, но добыть там сохатого или дикого оленя бывало очень трудно, так как ружья у них были допотопные, никуда не годные, не сравнить с теперешними — сегодня и за двести шагов можно уложить наповал зверя. А в те времена охотились на оленей в пору их больших кочевий: весной стада диких оленей из тайги переходят в тундру, а ближе к зиме — возвращаются назад, в тайгу. Веками каждое племя знало звериные тропы, потому что веками олени ходили по одним и тем же местам, в тех же местах переходили реки, вброд или вплавь. Возле рек охотники и устраивали засаду. В укрытиях приходилось просиживать неделями, пока дождешься оленей. И не выскакивали на них, не накидывались, а позволяли зайти в воду, и только когда много их уже плыло по реке, выплывали им навстречу с обоих берегов. На легких челноках. Делались эти челноки из бересты или выдалбливались из цельного ствола. Это были такие легкие лодчонки, что один человек мог поставить такую лодочку себе на голову и нести ее куда хочешь. Итак, вытаскивали из укрытий эти челночки, садились по двое и нападали на плывущих по реке оленей. Острыми ножами перерезали им горло, а тех, что успевали выбраться на берег, пристреливали. Так племя запасалось мясом на всю зиму. Много оленей забивали. И вот выдался несчастливый год. Охота была плохая. Не было удачи. Мужчины племени просидели в укрытии чуть не десять дней. На этот раз дикие олени не спешили покинуть тундру. Лишь на десятый день охотники заметили большой табун, плывущий по реке. Но почему-то олени плыли не в обычном месте, а километрах в пяти выше брода. То ли почуяли засаду, то ли сменился вожак в их стаде и повел за собой всех новой дорогой, то ли еще что-то произошло, но охотники, просидевшие столько дней и ночей в засаде, только издалека увидели, как уплывает от них добыча. Не удалось добыть ни одного оленя. А впереди — долгая студеная да голодная зима. Правда, у каждого племени было стадо прирученных оленей. Но их берегли как зеницу ока. Еще бы — домашний олень, он и нарты тащит, и верхом на нем охотник едет, на спину домашнему оленю целый чум навьючишь, весь домашний скарб, все богатство племени. Словом, кочевому охотнику остаться без домашних оленей — конец, неизбежная гибель. Только под страхом смерти, только когда голод окончательно одолеет, отважится человек зарезать домашнего оленя. Со слезами резать будет. Да и то выберет самого дряхлого, обязательно самца, а молодых оставит на племя, не говоря о важенках: откуда приплода ждать, если самок порешишь! Все племя понимало, что зима предстоит именно такая, раз уж не удалось забить ни одного дикого оленя. И тогда отец Антона сказал перед всем племенем: как только на небе появится молодой месяц, ты, сын, поможешь мне снарядиться в край вечной охоты, к верхним людям. Антон пытался отговорить отца, утешал его, уверял, что днем и ночью будет бродить по тайге по звериным следам и обязательно добудет мяса, но отец стоял на своем и готовился сдержать слово: как только взойдет молодой месяц, покинуть этот мир. И помочь ему в этом должен был Антон, самый близкий человек и любимый сын. И требовалось от Антона следующее: надеть отцу на шею петлю из сыромятной оленьей кожи и затягивать до тех пор, пока отец не уснет вечным сном. Мать, узнав о решении своего мужа, должна была приготовить его к важному, великому кочевью — сшить новую одежду и обувь, чтобы они долго служили ему в краю вечной охоты. А поскольку она и сама решила отправиться вместе с мужем, то с первого же дня начала голодать. Ничего в рот не брала, целыми днями все шила для мужа одежду и торопилась, так как с каждым днем силы ее убывали, а руки ослабели настолько, что иногда не могли проколоть иголкой кожу. В назначенный день отец облачился в новую кухлянку, обул новые унты, расшитые бисером, а родичи зарезали любимого отцовского оленя, на котором он ездил на охоту. Все досыта наелись оленины, это был настоящий праздник, так как до того они много дней жили впроголодь. Только мать не прикоснулась к пище, не отведала ни крошки. Между чумов горел большой костер, они сидели вокруг огня, ели свеженину, а отец сказал: «Я ухожу, чтобы мой рот не объедал малышей, я много лет прожил, а они только начинают жить». Это были последние отцовские слова. После этого он поманил рукой Антона, подозвал его к себе и подал петлю сыромятной кожи с болтающимися деревянными ручками, освободил ворот кухлянки и подставил сыну свою тощую морщинистую шею… Отца похоронили там, где было стойбище племени. Над его могилой поставили маленький чум, к дереву оленьими жилами привязали голову любимого отцовского оленя с раскидистыми рогами, потом собрались откочевать на новое место, но не успели, потому что в тот же день следом за своим мужем к верхним людям отбыла и его изнуренная голодом жена.