— Не для роскоши, настоятель. Али мне буди позорна за свою працю. Все пальцами будут тыкать: смотри, как Басенас смастеровал. Доска будет сохнуть и скамьи ходить, як коровы на лед.

Винцас громко кашлянул, потом шагнул через открытую дверь в ризницу. Под каменными сводами стояла освежающая прохлада. Он глубоко вздохнул, хотел сказать «добрый день», но вовремя спохватился и проговорил:

— Слава Иисусу Христу.

— Во веки веков, — откликнулся настоятель.

— О, лесничий пшиехал! И я мыслю, чего мне всю утру борода чешется, какой черт чарку поднесет, а тут лесничий пшиехал.

Столяр, видно, уже опрокинул чарку, и не одну, потому что его язык заплетался, заросшие щеки горели, глаза блестели. Винцасу было неприятно и досадно, он даже избегал смотреть в сторону столяра, боясь, как бы настоятель на самом деле не принял их за друзей-собутыльников. Настоятель смотрел поверх очков, окидывая его с ног до головы испытующими, выцветшими от старости глазами. И Винцас поторопился заговорить:

— Я к вам, настоятель.

Настоятель оглянулся, словно в поисках подходящего места, а потом сказал:

— Пойдемте во двор, — и первым направился к двери. Винцас пошел следом, а столяр проводил его словами:

— Не запропастись, лесничий!

Во дворе костела снова со всех сторон опалил изнуряющий зной, будто они очутились в натопленной печке. Низенький и толстый настоятель в черной до земли сутане, казалось, не шел, а катился по двору, пока добрался до раскидистого каштана и плюхнулся на скамью в тени.

— Прошу, — указал на место рядом, приглашая Винцаса. — Чем могу служить?

— Молебен хочу заказать, — сказал он без всякого вступления.

— Обычный или…

— Обычный, настоятель. По правде говоря, даже и не знаю какой… Но, если можно, обычный.

— Ваше дело. А когда? На какой день?

— Как у вас получится, настоятель. Нам бы лучше побыстрее. Но тут как уж вам…

— В следующую среду будет хорошо?

— Как у вас получится, — снова повторил он, прикидывая в уме, что до следующей среды еще целая неделя. Сегодня четверг. Еще шесть дней. И шесть ночей. — Наверно, нельзя раньше?

— Уже заказано, — вздохнул настоятель неизвестно почему — то ли из-за удушливой жары, то ли потому, что не может раньше отслужить молебен. Вытащил из-под сутаны небольшую записную книжку и спросил: — За упокой чьей души?

Он помолчал, не зная, как лучше заказать: только за Стасиса или и за себя. Вроде и не пристало заказывать молебен за упокой собственной души, тем более что эта душа, если она на самом деле существует, еще живет в твоем теле. Будто сам себя хоронишь.

— Как имя, фамилия?

— Шална Стасис, — сказал он, подумав, что свое имя не следует называть. Мало ли что. Кругом все знакомые. Неизвестно, кто в среду явится в костел и что подумает, услышав молебен за упокой души Винцаса Шалны, который живой и здоровый ходит по этой земле. — Сколько я должен, настоятель?

— В наше время костелу тяжело, да еще этот ремонт, — вздохнул ксендз, так и не назвав сумму.

Он отсчитал несколько десяток и, протягивая настоятелю, спросил:

— Не обижу?

— Спасибо, — сказал настоятель и, поднявшись со скамьи, протянул руку. — Значит, в среду, — сказал на прощанье и, кругленький как бочонок, покатился по тропинке в дом.

Винцас вспомнил о заготовленных Марией гостинцах для сына, сходил к повозке, принес сверток и нашел в костеле Басенаса.

— Мне некогда. Не отнесешь ли моему сыну? Теперь, наверно, и дома никого нету, — оправдываясь, попросил он столяра.

— Не беш до гловы. Буде сделано, лесничий, — с готовностью согласился тот и, хитро прищурив глаз, сказал: — Сделаем по чарке?

Винцас ничего не успел сказать, как столяр шмыгнул в исповедальню и тут же вылез с мутной бутылкой в руке. Лицо Басенаса лучилось радостью, но Винцас тут же огорчил его.

— Что ты придумал? — спросил он, показывая, что о подобном святотатстве даже слышать не хочет.

Лицо Басенаса на мгновение помрачнело, но он не собирался так легко сдаваться и, словно читая мысли Винцаса, сказал:

— Ксендз, брат, каждый день в костеле чарку делает. Только значится, что кровь Христа там… А мы разве хуже?

Винцасу было противно слышать такие слова, но он сдержался и лишь сказал:

— Некогда мне. Прощай.

И, не оборачиваясь, не отвечая на крики и приглашения Басенаса, поспешно вышел из костела, словно убегая от обреченного на смерть, заразного больного. Во дворе даже передернулся. А проходя мимо нищих, он остановился, дал каждому по пятерке и громко попросил всех:

— Помолитесь за душу Винцаса. — А в голове мелькнула язвительная и безжалостная мысль: «Дешево, человек, хочешь откупиться, очень уж дешево хочешь купить покой для души».

Солнце припекало безжалостно. «Первый такой жаркий день в этом году», — подумал он, проезжая по мощенной камнями улице городка. И тяжелый день.

А ведь еще только начался, можно сказать. До вечера еще далеко. А что ждет его дома? Как они там? «Страшный ты человек, Винцас Шална. Страшный. Но и другого выхода у тебя не было. Где этот другой выход? Сложив руки, ждать чуда? Это не выход. Если ты не позаботишься об Агне, кто же позаботится? Некому больше беспокоиться о ней. Некому. Сделал, что мог. А насколько поможет — увидим. Поживем — увидим. Легко сказать — увидим. Не от тебя это зависит, хоть ты разрывайся, хоть что делай — не в твоей это воле».

— Что ты делаешь? Где твой разум! — кричала Мария, достав из колодца ведро с водой. Но Агне, видно, не слышала ее, а может, не обращала внимания. Схватив длинную жердь, она с ожесточением колотила окна своей избы. Со звоном посыпались осколки стекол, и Агне, откинув крючки и распахнув окна, полезла в горящий дом.

— Живьем сгоришь! — кричала Мария, подбегая с ведром к горящему дому. Ведро билось о ногу, вода расплескивалась, но она бежала, стремясь во что бы то ни стало остановить Агне, которая уже скрылась в проеме окна, только ноги еще покачивались по эту сторону. Так и не успела схватить эти ноги: исчезли они, будто провалившись в преисподнюю. В выбитые и распахнутые окна вырывался густой терпкий дым. Задыхаясь и кашляя, Мария попыталась заглянуть внутрь, но в тот же миг что-то ударило ей в лицо и едва не свалило с ног. Это летела во двор постель: подушки, одеяла, простыни… Пролетел сверток с одеждой, а вслед за ним в окне появилась и Агне. Она шла, словно слепая, выставив вперед руки, и Мария тут же схватила ее за кисть; упершись, тащила к себе, сама давясь удушливым дымом. Но Агне была тяжелая, как мешок с песком, не поддавалась, и неизвестно, чем бы тут кончилось, если б не Кунигенас. Старый кузнец полез было на крышу, но, услышав крик Марии, бросил лестницу и, подскочив, схватил Агне за вторую руку. Так и вытащили ее через окно, обмякшую и одуревшую, почти без сознания. Мария плеснула ей в лицо из ведра раз, другой, третий, пока та немного не пришла в себя.

— Где твой разум?! — с упреком сказала Мария. — Черт с ними, с тряпками! Чтоб из-за них в огонь лезть? Тьфу! Как там говорят: время ли по сапогу плакать, когда ногу режут?

Она обняла Агне за плечи и отвела в сторону, усадила под сосной, прислонив к грубому ее стволу, и сама бессильно опустилась рядом.

Старая Кунигенене и Билиндене все еще бегали к колодцу, торопились назад с полными ведрами, но это были тщетные и прискорбные усилия. Это и ребенок понял бы. Изба пылала, словно спичечный коробок. И в окна уже вырывался не только дым, но и грозные языки пламени. Гудя и постреливая, полыхала крытая дранкой крыша, все тонуло в сплошном треске и свисте, в каком-то истошном вое, от которого мурашки пробегали по спине, хотя кругом было так жарко, что, казалось, не воздухом, а огнем дышишь.

— Бросьте, соседки, — обратилась Мария к Кунигенене, которая казалась будто из воды вытащенной: пот с нее лил ручьями. — Все равно что речку решетом вычерпывать. Выплеснешь ведро, а вода только зашипит и испаряется, как плевок.