— Ты, я вижу, успела уже сговориться с башкирами! — потеряв самообладание, крикнула она. — Хорошо же ты отблагодарила за хлеб, который ела в моем доме! Приятно видеть такую благодарность! Моей матери это будет неожиданным сюрпризом…

— Вы ее не впутывайте, — сдерживаясь, сказала я.

Она встала и с бледным, искаженным лицом подошла ко мне. Остановиться я уже не могла:

— Мне было непонятно, почему в театре вас все называли «чума». Я думала, что за горячность. А теперь вижу, что там давно узнали, сколько зла вы несете честным людям!

Она хлестнула меня по лицу изо всей силы:

— Дрянь! Какую змею я пригрела в доме!

Остолбенев, я не шелохнулась, хотя в ушах загудело. Да, я ела хлеб в ее доме, не раз видела от нее ласку, и это словно пригвоздило меня к месту.

Она ударила еще и крикнула:

— Завтра будешь танцевать и не откроешь рта! Слышишь? К сожалению, невозможно тебя выгнать совсем. А сейчас вон отсюда! Вон!

Она распахнула дверь.

— Я не отступлю, — тихо сказала я, выходя из каюты.

Левая щека горела, но я заставила себя не притрагиваться к ней и твердо зашагала по безлюдному коридору. Я не знала, куда идти, потому что в моей каюте спал Анвер, и без того огорченный. У меня только хватало соображения, чтобы не расстраивать его еще больше, новее остальные мысли спутались, и я могла лишь механически передвигать ноги.

Как я оказалась в каюте Хабира и Венеры, не помню.

Их обеспокоенные, жалостливые лица вернули мне самообладание. Отведя его руку со стаканом, я сделала попытку пошутить:

— Вода помогает не всегда…

И все же поспешила сесть на нижнюю койку, хотя на ней была разбросана одежда. Венера опустилась рядом, а Хабир, захлопнув раскрытый чемодан, присел на него у наших ног.

— Она кричала на весь пароход, — сказал он тихо. — Мы сначала не решались вмешиваться в личные дела, а когда я, не выдержав, кинулся — ты уже шла…

— Я ничего не могла сделать, — шепотом призналась я, но, наконец поняв, что оказалась здесь не случайно, воскликнула: — Почему же ничего не делаете вы? Ведь знаете, что происходит…

— Пытался, — безнадежно сказал Хабир. — Говорил вчера из райцентра по телефону с обкомом.

— Неужели они… Не может быть!.. — перебила я.

— Видишь ли, — замявшись, начал Хабир, — тут длинная история. Перед началом съемок я настаивал, чтобы главные роли дали нам с Венерой. Мы ведь с ней и затеяли когда-то этот спектакль, первые танцевали… Я требовал, горячился, объяснял… Еще тогда представитель главка обвинил нас в задержке съемок… И он был прав. Именно те три недели споров и выбили сразу картину из плана. Надеялись наверстать… Но пошли другие трудности: Анна Николаевна да еще непогода…

— Мы старались как могли загладить свою вину. Помогали Анверу, тебе, другим балеринам, — пояснила Венера, но тут же воскликнула: — Не в этом дело!

Хабир хмуро кивнул:

— Теперь директор киностудии меня обвиняет, что я опять затеял прежнее и задерживаю работу… Требует, чтобы я не вмешивался в их дела…

— Но это невозможно! — ахнула я и невольно приложила руку к левой щеке.

Хабир встал и, раскрыв чемодан, на котором сидел, достал чистый платок.

— Я послал все-таки телеграмму с протестом от себя и от Венеры, — сказал он и, облив платок водой из стакана, отжал и приложил к моей левой щеке.

— Мы с Анвером не будем танцевать без Евгения Даниловича! — сказала я и, взяв из рук Хабира мокрый платок, прижала его к щеке уже сама. — Я договорюсь с Анвером.

Они взглянули на меня удивленно. Хабир покачал головой:

— Снимаются артисты нашего театра, работа их должна быть показана всему Советскому Союзу. Анвер не может безнаказанно так поступить… Он не имеет права срывать работу всего коллектива…

Он вдруг что-то быстро сказал Венере по-башкирски. Я расслышала только слово «курай».

— Яхши, — ответила Венера и сказала мне: — Он сказал, что тебе надо узнать всю историю с начала…

Они рассказывали долго. Вспоминали тяжелые годы после войны, болезнь Венеры, которой в то время было столько же лет, сколько мне сейчас. Рассказывали, как, выздоравливая, она мечтала танцевать в своем национальном балете, как, живя в нетопленной комнате, они сочиняли историю превращения камышей, изобретение первого курая, как Хабир тут же, закутанный в полушубок, изображал яростные танцы пастуха, сражающегося с баем… А Венера, еще лежа в постели, придумывала движения «камышей».

— Мы были слишком молоды, боялись доверять своим силам, а хотели, чтобы балет получился прекрасным, как в наших мечтах, — закончила Венера. — Театр пригласил нам в помощь Анну Николаевну.

Я молчала. Хабир вздохнул.

— Мы не спорили, когда она говорила: «Мое произведение!» Хотелось, чтобы люди видели наши народные танцы, сочувствовали судьбе башкирских героев…

Я молчала.

— Ты все поняла? — спросил он.

— Приблизительно, — ответила я. — Только вы поступили неправильно.

Они переглянулись.

— А как бы сделала ты? — спросил он немного обиженно.

— Не знаю. Но вы уступили, и вот опять она хочет… — я вспомнила слова Фатымы, — хочет загребать жар чужими руками!

— Может быть, и так, — неожиданно согласился Хабир. — Тогда мы не хотели рисковать дорогим для нас делом ради себя самих. Думали, что это только нас касается. А теперь… За мой вчерашний резкий разговор и телеграмму уж наверное я получу какое-нибудь взыскание как парторг.

— Конечно, спокойнее жить без всяких неприятностей, только я лучше умру, а не смирюсь!.. — выпалила я и, отняв платок от щеки, приложила его ко лбу. — Ну что же делать-то?

— Ты как ребенок! — грустно улыбнулась Венера. — Тебе все подай сразу… Пока что не было даже официального обсуждения, одни разговоры!..

Хабир перебил жену:

— Во-первых, Рабига, я надеюсь, что дело это справедливо решится и без твоей эффектной кончины. Не только партийная организация, все вступятся за Евгения Даниловича! И балетные и студийные. А во-вторых, тебе нечего прятаться от людей. Пусть люди тоже поймут, что ты не с «теми»… — Он так же, как и я, назвал их «теми»… — Ты видела Евгения Даниловича?

— Но… до меня ли ему?

— Ты думаешь, ему приятнее думать о тебе как о беспринципной девчонке? — вопросом на вопрос ответил Хабир да еще спросил: — Думаешь, ему не нужна опора честных людей?

Я встала и повесила мокрый платок на спинку стула.

— Подожди, — поднялась и Венера. — Похлопай себя немного по правой щеке… Надо быть одинаково румяной с обеих сторон. Ему не нужно знать подробностей…

Каюта Евгения Даниловича так же, как и моя, выходила на нижнюю палубу. Сообразив, что голос Анны Николаевны сюда донестись не мог и что обе щеки теперь горят одинаково, я постучала и вошла в каюту.

Собственно, войти было невозможно. Я только втиснулась у порога между осветителями и закрыла за собой дверь.

Все оглянулись, и я увидела, что в маленькой каюте собралась не только вся бригада осветителей, но и крановщик, и пиротехник, и тонвагенщики. Евгения Даниловича зажали в глубине, и его прямые блестящие волосы серебрились у самого окна. Он смотрел на меня вопросительно, но тепло.

Я хотела сделать к нему шаг, но никто не посторонился, и я лишь затопталась на месте.

— Разведка в тылах! — воскликнул кто-то.

Я сначала не поняла, о чем разговор, но следующее восклицание было разящей ясности:

— Пускай подсылают своих наблюдателей! Мы не скрываемся. Пусть похлопает глазищами, коль надо выслужиться перед начальством, как на той съемке!..

С трудом сдерживаясь, я подумала, что не стоит связываться и вступать в спор, но тут же грубо крикнула:

— Поменьше бы загорали да спали во время съемок, может быть, меньше было бы неприятностей!

Все шумно повернулись ко мне, и в глазах… да, в глазах у них было такое же выражение, как у Анны Николаевны перед тем, как она меня ударила… Я невольно покрепче уперлась плечом в косяк.