Плот действительно был похож на ожерелье гиганта.

— Ой, из бревен бусы!.. Смотрите! — прыгая на одной ноге, кричала Альфия матери и ее подругам.

Все балерины, которые отдыхали на палубе, подошли к нам. Опершись на поручни, они смотрели на плоты, между звеньями которых вода была зеркально гладкая, хотя шумно плескалась вдоль бревен.

— Какие мягкие краски! — задумчиво заметила Роза, и ее черные глаза стали мечтательными.

Она привалилась к поручням, небрежно свесив округлые руки, но ее небольшая голова была так красиво посажена на покатых плечах, что спокойно-горделивая осанка Розы, как всегда, сохранилась. Роза почти не изменилась с тех пор, как покинула интернат. Я сказала ей об этом. Она обернула ко мне свое задумчивое лицо, розовое, как… роза. Я улыбнулась.

— А помните, как шутила бабушка… Ольга Михайловна, — торопливо поправилась я. — «Зовут меня Розой — царицей цветов»…

Глаза Розы опять стали веселыми.

— Я даже помню, что кого-то тоже дразнили, — рассмеялась она и, склонившись ко мне, тихонько спела:

— Выходит, мы обе не изменились с тех пор! — рассмеялась я. — А частушку совсем забыла…

— Я тоже забыла, — улыбнулась Роза. — Это Анвер вспомнил.

— А-а…

Наверное, у меня сразу изменилось лицо, потому что Роза, пристально поглядев на меня, сказала:

— Мы часто вспоминаем школу. Все, все стало дорогим… Даже как я на школьном концерте шлепнулась посреди сцены! Тогда рыдала, а теперь вспоминаю с улыбкой.

Я вздохнула, вспомнив свою Коняшу, которая была так далеко от меня. Она писала мне уже из Москвы, а я ей посылала только короткие записки. Все здесь было так не похоже на нашу прежнюю, школьную жизнь, что я ничего не могла объяснить в обычном письме. Я обещала ей при встрече прочесть самые подробнейшие записи, и в моей тетрадке все меньше оставалось чистых страниц.

— Чудесное, беззаботное время было! — вступила в разговор Фатыма.

Расплывчатые черты ее смуглого лица совсем потеряли отчетливость в сумерках, зато маленькую грациозную фигуру нельзя было спутать ни с кем.

— Помните, как мы всем интернатом катались по Москве-реке? — спросила я.

— Да-а, — протянула Фатыма и, обернувшись к реке, задумчиво спросила: — Но разве здесь плохо?

— Нет, что вы, моя речка прекрасна! — вырвалось у меня, и я вспыхнула, ожидая общего смеха над тем, как я присвоила речку.

Они не заметили или сделали вид, что не заметили.

— Смотрите, уже огни, — сказала Роза.

В наступающей темноте из-за поворота выплыли три белых огня на высокой мачте. Потом низко над рекой показались желтоватые фонари: два на середине плота и два на хвосте. Их отражения в воде дрожали, как в ознобе. С другой стороны двинулись навстречу два белых огня на мачте. Значит, снизу буксир тянет баржи. Зеленый огонь быстро пронесся мимо — это, конечно, «Павлин» обгоняет попутчиков.

— Большой нахал этот «Павлин», — заметила я.

Обе оглянулись на меня, но промолчали.

А вдоль реки уже рассыпались красные огни бакенов, и зажегся яркий сигнал на песчаной косе.

— Альфиюшка, пора спать! — сказала Венера.

— Нет! — закричала девочка и, сказав что-то по-башкирски, побежала на нос парохода, где зажглись и наши сигнальные огни.

Все засмеялись.

— Она сказала, что утром снималась в массовке и может ложиться так же поздно, как другие артистки, — перевела, улыбаясь, Венера и строго крикнула: — Альфия, сейчас же иди сюда!

— Пять минуток! Еще пять минуток! — со смехом ответил тоненький детский голос.

— Все-таки, Венера, у девочки никакого режима, — заметила Фатыма. — Зря ты не оставила ее у родных мужа…

— Этот человек не будет иметь отношения ни ко мне, ни к моей дочери! — воскликнула Венера возмущенно. — Хватит мне терпеть его пьянство и безделье. Воспитаю девочку сама… Крыша над головой есть, зарабатываю… — Она перешла на башкирский язык.

Я уже начала припоминать кое-какие башкирские слова, но в быстром разговоре собеседниц понимала только, что они соглашаются с ней. Мне вспомнилась сегодняшняя съемка и слова Хабира. Да, теперь нас, башкирок, уже никто не может схватить за косу.

Неожиданно меня с разбегу обняла Альфия:

— Ты тоже пойдешь спать?

— Конечно. Мы ведь с тобой сегодня устали! — ответила я, слегка нажав пальцем на ее вздернутый нос.

Разговоры разом прекратились.

— Извините, Рая, мы всё забываем и опять по-башкирски, — сказала Венера и взяла девочку за плечо. — Альфия, пять минут прошло. Спать!

Фатыма повернула ко мне голову:

— Тебе тоже пора. Намучилась во время съемки?.. Зато как получилось! Мы ахнули…

Ее низкий голос с еле уловимым башкирским акцентом звучал искренним уважением. Значит, Хабир никому не рассказал… Я почувствовала к нему такую благодарность, что невольно и без всякого смущения призналась:

— Без Хабира ничего бы у меня не вышло!

Фатыма, засмеявшись, прикрыла своей маленькой ладонью мою руку, лежащую на перилах:

— А у меня и с Хабиром не получилось бы так!.. Иди отдыхай…

— Идем с нами, — сонно прильнула ко мне девочка. — Пойдем все вместе, да?

Так толпой мы и вошли в большое помещение третьего класса, где оба яруса пароходных полок были по-домашнему застелены покрывалами и украшены вышитыми подушками.

— А ведь Рая у нас в гостях первый раз! — воскликнула Роза.

— Тише, не говори так громко! — закапризничала Альфия. — Ты утюжок разбудишь!

Она уложила рядом с собой запеленатый в полотенце чугунный утюг и сонно вздохнула:

— Спи, спи…

— Забыли дома куклу, — улыбнулась Венера, укрывая одеялом и девочку и утюг.

Пока мы возились с Альфией, девушки вытащили на стол все сласти, какие у них нашлись.

Усталые, со слипающимися глазами, мы торжественно уселись вокруг стола по двое на табуретке и в знак мирного сосуществования съели все, что было.

Прощаясь, я торжественно поклонилась, прижав руку к груди, и сказала:

— Рахмат!

Все дружески рассмеялись.

— Тише, утюжок спит! — серьезно воскликнула я, и мы засмеялись все вместе.

Уже укладываясь на койке боцмана, я вспомнила жестокие слова Хабира. Вадим… Я тряхнула головой, словно отгоняя надоедливого комара, и закрыла глаза.

— Ничего, — сказала я себе и мысленно добавила вторую любимую поговорку нашего шофера: «Назад ни шагу».

Все-таки, несмотря на наш уговор, Анне Николаевне приходилось иногда тратить время на работу со мной. Только через полтора месяца после того, как я на съемке выбежала из шалаша, подошла очередь снимать дорожку, по которой я бегу.

Место для декорации выбрали очень удачно. В большой воронке, выбитой весенними водами, а теперь заросшей травой, установили всю съемочную и осветительную аппаратуру. Настил двухметровой ширины длиннейшей запятой почти окружил сверху всю воронку. Это и была «дорожка невесты». Кое-где ее закрывали от объектива киноаппарата деревья, кусты, а весь край дорожки тонул в траве и полевых цветах. Киноаппарат должен был следовать панорамой за моим движением от начала до конца пути. На экране изгиба не будет заметно, дорожка станет совершенно прямой.

Накануне съемки Анна Николаевна придумала для меня танец. Я бежала на пальцах, кружилась и прыгала по настилу около широкой солнечной поляны на опушке леса. Потом, смеясь, спускалась к ручью.

Переход через этот ручей уже снят в тридцати километрах отсюда, в тот день, когда мы объяснились с Анной Николаевной. Но это не имеет значения. Дорожка под узкой листвой склонившихся ив, и шалаш, и ручей очень поэтичны, и что-то неуловимое делает их даже более близкими, чем если бы они были действительно рядом.

Я бегала и прыгала по своей дорожке с восторгом, будто сорвавшийся с привязи щенок. Меня одолевало желание коснуться рукой цветов и деревьев. Анна Николаевна хохотала надо мной чуть не до слез, но осталась довольна.