А Буллит смотрел, как он вышагивает по комнате, дав своей воздушной шевелюре воспарить и мягко опасть, думал: «Вот я тебе сейчас врежу! Так врежу, что ты начнешь усыхать на глазах! Весь усыхать вместе со своей шевелюрой… Только приготовься принять этот удар да не расшиби драгоценного затылка!»

— Что же вы молчите, дорогой Буллит?.. Или этот вопрос для вас в такой мере деликатен, что вы молчание предпочли открытому слову? Нет, персона президента неприкасаема, но Хауз, Хауз!.. Ему–то надо дать понять, что его роль тут своеобычна, а?.. Нет, скажите все–таки, какое имя у этого поступка, если перевести на язык презренной прозы?

А Буллит смотрел, как, накаляясь, его лицо становится густо–бордовым, сизым, белым и ярко–пунцовым, думал: «Вот я скажу сейчас, а ты понимай как знаешь! Дай мне только сказать, а там ты уже работай, если, разумеется, тебе это по силам, твоему уму, твоей способности постигать».

— Нет, Хауз тут не на высоте! Подвел Хауз… Кстати, какое имя у всего этого?

Буллит расстегивает портфель.

— А вот какое имя!..

Он читает знаменитого грека и в самом деле видит, как усыхает Ллойд Джордж вместе со своей прической, как из него выпаривается все, что способно выпариться, и вместо пышнотелого британского премьера остается что–то невесомое.

На какой–то миг премьер немеет, потом произносит воодушевленно:

— Так ему… Хаузу!

Однако и это слово неспособно воодушевить его.

— Как там он сказал об Аполлоне? Поэт велеречивый? Не в бровь, а в глаз — Хауз, конечно, Хауз!..

На том и сошлись: Хауз.

Буллит сказал, что он идет к Хаузу, и просил Стеффенса быть с ним.

Стеффенс обратил внимание на то, что Буллит был в заметно приподнятом, больше того, торжественном настроении, в каком он не находился, по крайней мере, после приезда в Париж.

Костюм Буллита соответствовал его состоянию вполне, такое впечатление, что его ожидал июльский прием в Елисейском дворце или, по крайней мере, встреча британской королевской четы на Северном вокзале французской столицы: черная пара, крахмальный пластрон, галстук, скрепленный брошью. Не хватало цилиндра и перчаток, но и они, казалось, могли отыскаться в гардеробе Буллита, если бы на то была его воля.

Стеффенс в своей вельветовой куртке с легкомысленным бантом не знал, с какого боку пристроиться к Буллиту, чтобы не выглядеть дико. Спасала, как обычно, ирония.

— Да не назначены ли вы послом при абиссинском дворе, дорогой шеф? — спросил Стеффенс, приметив в руках Буллита конверт с тисненым гербом. Стопку таких конвертов американец брал с собой в Москву и, как помнит Стеффенс, расходовал экономно.

— Не угадали, все наоборот, — ответствовал Буллит.

Стеффенс не без печали смотрел на «шефа» — с некоторого времени в Буллите поселилась этакая недоступность. Значит, все наоборот? Однако что могло быть противоположным престижной должности посла при абиссинском монархе?

Хауз выразил удивление виду Буллита не меньше Стеффенса.

Погодите, такое впечатление, что вы принесли прошение об отставке, не так ли? — решительно шагнул навстречу Буллиту полковник.

Казалось, Буллит смутился, его храбрость, которую он так осторожно нес сюда, испарилась начисто.

— А вы откуда знаете? — спросил Буллит.

— Мне сказал об этом весь ваш вид, — произнес Хауз и упер улыбающиеся глаза в Стеффенса. «Однако не молодец ли я, милый Стеф, а?.. — говорили его глаза. — Взглянул на него и разом все понял!» — Значит, принесли прошение об отставке? — повторил свой вопрос Хауз и рассмеялся.

— Принес, разумеется, — подтвердил молодой американец, овладевая собой, и положил конверт с тисненым гербом перед полковником.

— Не могу сказать, чтобы это было для меня неожиданно, — произнес Хауз, отводя клапан конверта и извлекая сложенный вчетверо лист с машинописным текстом. — Да верный ли адрес у прошения?

— Верный, разумеется, — мигом ответствовал Буллит — не иначе, этот тур диалога был им подготовлен. — Я ездил в Москву по указанию президента…

Впервые полковник перестал улыбаться.

— Ну, что ж… президента так президента, — он задумался, не скрывая хмари, столь неожиданно полонившей его. — А не полагаете ли вы, что ваше прошение будет воспринято президентом как шаг… не лояльный?

— Нет, не полагаю, — ответил Буллит, и эта реплика Хауза, определенно, была предусмотрена Буллитом.

— И президент будет вынужден отвести вашу просьбу всеми имеющимися в его распоряжении средствами… Вас не останавливает и это?

— Нет, разумеется, — ответствовал Буллит, помедлив.

Хауз встал, дав понять, что Буллит тоже может подняться — разговор себя почти исчерпал.

— То, что я сейчас вам скажу, я мог бы вам не говорить, если бы не питал надежды… — Хауз опустил глаза.

— Да, пожалуйста.

Но Хауз молчал, не в силах поднять тяжелых глаз на Буллита.

— Не думаете ли вы, что президент может понять ваше поведение превратно?.. Ну, например…

— Например?

— Например, что вы решили поставить на красную лошадь, обдуманно решили поставить на красную лошадь.

— Не думаю, что столь необычная мысль может прийти в голову президента…

— Поверьте, может прийти…

Хауз протянул Буллиту руку — разговор действительно исчерпал себя.

— Президент не любит, когда в его доме хлопают дверью. Буллит… — в голосе Хауза прозвучала едва не угроза. — Понятно?

Но Буллит, казалось, закусил удила.

— Понятно, разумеется, — скосив глаза, Буллит увидел, что на лице полковника был след откровенной печали.

Вечером Стеффенс сказал Сергею:

— Хочет он или нет, а его имя отныне будет связано с красной лошадью…

Не значит ли это, что отныне он стал другом России?

Стеффенс дал понять, что ответ требует неспешного раздумья. Как некогда, вечерняя тропа сегодня снова привела их к лестнице Сакре — Кёр. На черном поле неба белый купол казался вырезанным из листа ватмана. Ватман был серо–белым, пористым, его толстый и прохладный лист лежал на поверхности неба, не шелохнувшись, оттеняя черноту неба.

— Не значит ли это, что он стал другом России? Нет, все много проще. Он просто поставил на красную лошадь, веря, что это обещает ему солидный куш. Тут нет особой прозорливости. В его положении смешно было бы этим пренебречь… К его взглядам это не имеет никакого отношения. Главное, чтобы лошадь пришла первой, а там хоть потоп… Выиграй он на этих скачках, он красную лошадь тотчас обменяет на белую или там голубую, а то и фиолетовую… Можно даже сказать наверняка: пока он будет сидеть на красной лошади, известной компрометации ему не избежать. Чтобы реабилитировать себя, по крайней мере, в глазах тех, к кому принадлежит он сам, ему надо сменить лошадь… Не хочу быть провидцем, но могу оказаться им… Вы с Буллитом моложе меня, Серж, и обладаете преимуществом, какого нет у меня, проверьте меня…

Сергея позабавила просьба Стефа, но он обещал.

Они вышли из–под кроны каштана и двинулись дальше, стараясь держаться ближе к домам, входя в тень и выходя из нее, она была не обильной.

Да надо ли мне ехать в Христианию? — спросил Сергей. Все, что удалось ему сегодня услышать, наводило на немалые сомнения — надо ли ехать?

— Надо, разумеется, — был ответ Стеффенса. — Надо, надо! — подтвердил он. — Это надо сделать для русских, для наших отношений с ними, — пояснил Стеффенс. — Они не должны нас принимать за Мюнхгаузенов, поймите, не должны!.. — в его голосе появилась заинтересованность. — Готов повторить вам то, что говорил прежде: в жизни всех людей, сколько их есть на свете, два причала. И вот у одних на душе день, у других — ночь… Небось скажете: идеалист Стеффенс… Готов принять и это, идеалист. И все–таки не устану повторять: у одних на душе день, у других — ночь… Простите, Серж, но и для меня не безразлично, что подумают о нашей миссии в России… Ну, Буллит, предположим, хлопнет дверью, а я? Поезжайте в Христианию, дорогой Серж, поезжайте в Христианию!.. Кстати, Нансен — это не Ллойд Джордж и не наш президент… тут я свидетельствую, так сказать, самолично, — он засмеялся. — Сейчас подумал: оказывается, есть такой момент в истории, когда великая привилегия как раз в том и заключается, чтобы не быть президентом!..