— Да…

— Есть ли он, этот человек? — спросил Сергей.

— Есть, конечно! — согласилась она с радостью. — Помнишь, мы говорили о Нансене? Я верю в его способность делать добро, — она поднесла ладонь к глазам — они еще были влажны.

Он заночевал у нее. На той кровати, что вознеслась, как трон. На ее ярусах, каждый из которых был отмечен периной. Сон нес его от одной зари до другой. Снилась, конечно, Норвегия, бирюза с яркой прозеленью, которой были залиты ее фиорды. Негасимая прозелень неба — от бирюзы, разумеется, прозелень. И сирень, которой май дал энергию цветения. Он проснулся с рассветом и подивился чуду минувшей ночи — никогда он не видел Дину такой красивой. Он сказал ей об этом, она рассмеялась и, упав ничком на подушку, ну, разумеется, стыдясь, рассказала, как однажды Амелия принялась превозносить красоту соседки, зеленщицы Марго, что вызвало возмущение Дины. «Что ты в; ей нашла красивого? — воспротивилась Дина. — Скажи на милость, что?…» — «Ты ничего не понимаешь, — возразила святоша Амелия. — Она хороша в постели…»

Они смеялись в охотку.

— Вот взять и заявиться в Христианию… Каково? — она засмеялась. — Ты рассказывал обо мне Стеффен–су? — она стрельнула в него озорным взглядом и опустила глаза.

Как не рассказать, рассказывал… Он тебя зовет: девушка с красной лентой в волосах…

— А еще что он сказал обо мне? Сергей задумался.

— Он сказал: «Мы с нею из одной партии».

— В каком смысле?

— «Молимся на Нансена!»

— Это уже совсем интересно! — он и в самом деле растревожил ее не на шутку, она хотела все знать о его разговоре со Стеффенсом. — Говори, говори… что дальше?

— Он еще сказал: «У всех у нас одна мечта — побывать в Христиании!»

Она чуть ли не закричала:

— А ты растолковал ему, что это и моя мечта?.. И что он ответил, что?

— «Этой коллизии, как говорят шахматисты, недостает тихого хода», — был его ответ. Я спросил его: «В каком смысле, мистер Стеффенс?» — «Это тот самый ход, который решает исход партии, хотя этот ход вроде неприметен, очень тих». — «И его, этот ход, сделаете вы, мистер Стеффенс?» — решился спросить я. Когда его посещала трудная мысль, на лбу Стефа собирались бугры, так было сейчас. Он молчал, а я клял себя: можно было спросить его не так прямо. «Я, пожалуй, решусь сделать этот тихий ход…» — произнес он. Наверно, на этом надо было закончить наш разговор и запастись терпением, но я отважился сделать еще один шаг — я вспомнил то, что сказал Стеффенс о Нансене. «Тихий ход… не поездка ли в Христианию, мистер Стеффенс?» — спросил я. «Не только, — ответил он и неожиданно спросил: — Вы слыхали что–нибудь о нан–сеновском клане в Париже?..

Вон куда устремилась его мысль — нансеиовский клан в Париже! Нансеиовский клан!

Он не мог не спросить себя: а что такое нансеиовский клан в Париже? Не та ли это ассоциация волонтеров, что вознамерилась взять в свои руки помощь послевоенной Европе? Я не знал и не мог себе представить, что это были за люди? Бедные или богатые, военные или штатские, служивые или без определенных занятий, но мне была известна их верность Нансену и его идее, как был я наслышан о их деятельном уме и самоотверженности, их престиже и их способности решать дела масштабные… Что такое проблема военнопленных, а потом проблема беженцев, за решение которой готовы были взяться нансеновцы? Переселение народов! Тут доброй воли было недостаточно, тут нужен был организаторский дар, умение крепить связи, способность убеждать… то есть те самые данные, которые, как он тогда подумал, были свойственны и Стеффенсу, его сближало с ними не только представление об идеале, но и то, что Стеффенс был деловым человеком!.. Сергей воссоздал в памяти все это так подробно, чтобы дать объяснение факту, который лишь внешне был неожиданным… Когда в следующий раз он пришел к Стеффенсу в его гостиничный номер, выходящий своими окнами в колодец двора, как все колодцы, темный и тихий, на письменном столе лежало рекомендательное письмо Нансену. Признаться, это обстоятельство и воодушевило Сергея и растревожило: хорошо, Дина едет в Христианию на поклонение Нансену, а зачем ехать ему? Наверно, его растерянность была столь явной, что ее заметил и Стеффенс.

— Надо ехать, — сказал он, вручая Сергею письмо Нансену.

— Надо ехать, — повторила Дина двумя часами позже, укладывая письмо Нансену в свою сумочку. — Должен же ты сделать что–то и для меня…

— А как… Изусов? — отозвался Сергей. — Что мы будем делать с Изусовым? — в самом деле, что делать со всемогущим Иваном Изусовым, ведь условленные шесть недель отпуска Цветова медленно, но верно убывали. — Как Изусов?

— Я попрошу его увеличить эти шесть недель до восьми — это будет единственная просьба, с которой я когда–либо к нему обращалась, он не откажет, — заметила Дина.

Они подсчитали их более чем скромные капиталы и решили, что концы с концами сходятся, казалось, главные препятствия к поездке в Христианию преодолеваются, но Цветов все еще был во власти сомнений.

«На какое безрассудство не пойдешь ради любимой женщины! — говорил он себе. — На какое безрассудство!..»

Не без труда он попытался добыть доводы, способные победить сомнения. «Чем черт не шутит, финал миссии Буллита еще не совсем обозначился. Можно сказать, что миссия Буллита еще продолжается. Все еще может измениться, все изменится», — успокаивал он себя, хотя и понимал, мотивы эти не столь вески, как хотелось бы ему…

43

Сергей был в отеле «Крийон» на исходе утра и невольно заставил американцев осечься на полуслове. Они смолкли, только жгли глазами полуразвернутый газетный лист, брошенный наотмашь на стол, не ровен час, запахнет гарью.

— По–моему, я пришел не вовремя? — произнес Цветов, слишком явно запнулся Буллит при появлении Сергея.

— Наоборот, именно вы сообщите предмету нашей беседы ясность, — мгновенно реагировал Буллит и, приоткрыв дверцу бара, осторожно извлек никелированный поднос с бутылкой бургундского. Не было бы Стеффенса, он, пожалуй, не возразил бы против ухода Цветова, сейчас было иное. — Наоборот, наоборот… не правда ли? — обратился он к Стеффенсу, которого смятение погнало к окну.

— Несомненно, — согласился Стеффенс и, повернувшись к Сергею, подмигнул ему.

— А если так, то разрешите спросить вас, какое из людских вероломств вы сочли бы за наихудшее? — произнес молодой американец и медленно наполнил бокалы. — Если хотите, по шекспировскому реестру — старик исследовал природу вероломства, как никто другой!..

— Значит, по Шекспиру?..

— Если хотите, по Шекспиру!.. — подтвердил Буллит.

Сергей взял с подноса свой бокал и прошел к двери, ведущей в соседнюю комнату, сейчас между ним и Буллитом было метров восемь.

— Отцеубийство… когда смерти предается самое изначальное, а поэтому и самое святое?

— Хуже! — был ответ молодого американца.

— Сыноубийство, когда обрекается на гибель сама плоть твоя?

— Хуже! — настоял Буллит и выпил бокал — видно, вино было холодным и утоляло жажду.

— Тогда что? Отступничество?

— Отступничество, но какое — от самого себя! — почти выкрикнул Буллит, он быстро подошел к столу, в длинном горлышке винной бутылки заклокотало вино. — Ты принял его за человека, а он вдруг взял и испарился, сделав вид, что не было ни его, ни его слова!.. — Только подумать: отступился от своего слова! — Знаете, Стеф, хочется дать им пощечину — с одного маху всем сразу! Да, да, всем сразу!.. Чтобы от этого удара впечаталась в щеку твоя пятерня, чтобы на веки веков щека стала белой… Именно одна красной, другая белой!.. Пусть до скончания дней своих носят на себе эту оплеуху, точно свидетельствуя всем, кто этого не знает: «Это за обман!.. Вот она, каинова печать лжи!.. Каково, а?.. — он присмирел на минутку, окинул всех щадящим взглядом. — Как человек в моем положении может протестовать? Был бы богобоязнен, заточил бы себя в монастырских стенах… Был бы министром, хлопнул бы дверью!.. Ну, разумеется, могу хлопнуть дверью и я, однако будет ли это услышано?.. Мало ли в этом мире мелких клерков, которые хлопают дверьми? А может, есть смысл все–таки хлопнуть дверью? Когда атташе Буллит облекается полномочиями посла, кто помнит, что он атташе?.. Хлопнуть и уйти!