— Лыжи хорошо владеешь? — спросил финн по–русски с акцентом.

— Лыжами владею хорошо, — поправил он финна и ждал нового вопроса.

— А как твоя фамилия? Моя — Хапайнен. Якоб Хапайнен.

— А моя — Василь Колотай, — ответил с готовностью.

— Хорошо, Колотай Васил, я тебя забираю, — сказал Хапайнен и повернулся к вахмистру, сидевшему за столом с толстой книгой, и о чем–то спросил его по–фински, тот ответил коротко. О чем–то они вроде как договаривались. Вахмистр открыл толстый гроссбух — бухгалтерскую книгу — где–то в середине, что–то записал, переспросил еще раз фамилию и имя Колотая, потом дал расписаться самому Хапайнену, новому хозяину Колотая.

Присутствующие молча смотрели на этот новый вид торговли. Хотя какой он новый? Новое — это давно забытое старое. Идет война, и люди расплачиваются за это: кто жизнью, а кто неволей, рабским трудом. Вот так, как они сейчас начинают.

— Пошли, — сказал Хапайнен своему новому батраку.

Колотай пожал руки своим товарищам, пожелал счастья, и у него как–то заныло в груди: они еще свободные… пленные, а он уже стал батраком. Их будто разделяла уже невидимая, но крепкая стена. Но через несколько минут и они станут батраками, что тут гадать? Может даже так будет и лучше: уже как бы что–то решается, уже какая–то почва под ногами. А там будет видно…

Они вышли из здания, относительно теплого, на холодную морозную улицу, и Колотай аж передернулся — его будто пронзило. Поскрипывая снегом, первым шел Хапайнен, за ним, в неудобных валенках, еле поспевал его батрак. Подошли к возку, чем–то напоминающему те, которые приходилось видеть Колотаю дома, на Случчине, и у него сразу как–то потеплело на сердце. В возок был запряжен небольшой крепкий каштанчик, с длинноватой шерстью, покрытой легким инеем. Он сразу узнал хозяина и коротко заржал. Сбруя на нем была не новая, но ухоженная, аккуратно лежала на конике: хомут, чересседельник, уздечка с шорами. Вожжи кожаные, крепкие, на дуге покачивалось колечко, к которому можно было привязать колокольчик: все как полагается.

— Поехали, — сказал Хапайнен и достал из правого кармана тулупа блестящие браслеты–наручники, подбросил их на ладони и спрятал обратно в карман, буркнув как будто сам себе: — Думаю, эта игрушка лишняя.

И этим жестом он сразу склонил Колотая на свою сторону, сделал его своим союзником. Они сели в возок на заднее сиденье рядом: хозяин Хапайнен справа, как и надлежит тому, у кого кнут и вожжи, батрак Колотай — слева, переднее сиденье осталось пустым, укутали ноги старым шерстяным одеялом — и Хапайнен тронул вожжами коня.

Дорога была хорошо укатанная, коник бежал трусцой, возок легонько покачивался на неглубоких зимой выбоинах, ездоки прикасались друг к другу локтями и молчали. Хозяин следил за дорогой, хотя она, видимо, была ему хорошо знакома, а Колотай любовался лесными пейзажами, которые постоянно сменялись перед глазами и просто завораживали своей красотой: деревья, преимущественно ели и сосны, стояли заснеженные, как стоги ваты, то приближались к дороге, создавая узкий, как траншея, тоннель, то отступали, давая простор глазам. Солнца не было видно, оно скрывалось за какой–то морозной поволокой, и сложно было определить, какое сейчас время суток — утро или вечер. Вскоре убаюканному Колотаю стало казаться, что это они с отцом едут по лесной дороге в родной Слуцк, чтобы купить ему какую–нибудь обновку, потому что нужно ходить в школу, а пальто у Василя, считай, нет, оно стало тесным, рукава совсем короткие, даже смешно смотреть. Конь Гнедой бежит легко, бодро, только пофыркивает иногда да хвостом покручивает.

Это было давно–давно, а вот же всплыло в памяти, как будто сегодня происходит. Так похож был лес, так похожа была санная дорога, и коник как будто свой, только вместо отца — чужой человек незнакомой национальности, а он сам — страшно сказать! — пленный советский боец, едет батраком к новому хозяину. Это что–то совсем невероятное! Такое может только присниться в страшном сне, а вот же не сон, а явь…

А когда все началось, с чего началось? С их разгрома на марше, у Кривого озера — так назвал бы то место, где их расстреливали, как куропаток, финские солдаты. Кривое — потому что одним краем подступает к дороге, а все остальное отодвигает лес, создавая — на первый взгляд — кривую, однобокую поляну, на которой им дали команду на привал. Интересно, была ли это случайность, или кто–то так задумал? Очень уж похоже на провокацию. Ведь если бы не этот привал, они не стали бы живыми неподвижными мишенями, в которые только не ленись стрелять, что финские стрелки и делали — не ленились. На марше они бы не понесли и десятой доли тех потерь, которых не смогли избежать тогда на привале… Хотя и на марше… Вспомни финнов, которых они били на марше. Сколько их уцелело? Но там было минное поле вдоль дороги, там мины–прыгуны скосили их не меньше, чем пули. Да и ручной пулемет Кашкина косил их, как хороший косарь траву. Недаром парень не выдержал нервного напряжения, хоть и с опозданием, но дошло до него, что косил не траву, а живых людей, пусть и финнов, потому и каялся, потому и плакал, потому и проклинал тех, кто вместе с ним убивал… Сейчас он, наверное, еще больше оплакивал бы своих, которых так же косили финские пули…

Заколдованный круг, и сложно сказать, кто виноват, кто грешник, а кто праведник. Сложно! Только спустя годы люди узнают правду. Хотя — вот недавно было: кто начал первым войну? Поляки или немцы? Кто на кого напал? Немцы говорят — поляки напали на их приграничный городок Глейвиц. А поляки говорят, что это немцы переодели своих солдат в польскую форму и «напали» на свой город, захватили радиостанцию, вышли в эфир, угрожали Германии. Чистой воды провокация! Говорят, — страшно подумать — что эту войну начали не финны, как твердят политруки Красной армии, а мы сами обстреляли свое поселение на Карельском перешейке, обвинив финнов… Где правда, где кривда? Но, если хорошо подумать, разве слабый на сильного нападает? Только последний дурак так может сделать…

Езда уже порядком надоела, становилось холодно, начали мерзнуть ноги, стоило бы, на добрый лад, пробежаться, взявшись за возок, но он только шевелил пальцами в валенках, шевелил ступнями, иногда подергивал ногами, плотней укутывал колени своим маскхалатом, который, как ни странно, с него не содрали, забрали только ремень с сумками для гранат и патронов, точнее, рожков с патронами, которые он почти не растратил — берег на случай, а вот на какой — неизвестно… Ему сейчас казалось, что он сидит чуть ли не голый, и мороз так и подбирается к пояснице и ползет выше, за плечи.

Хапайнен, хозяин Колотая, сидел спокойно, иногда подергивал вожжами, подгоняя каштанчика, который бежал и бежал как заведенный, не ускоряя и не замедляя свой размеренный бег, все больше и больше покрывался инеем и уже становился седым, а потом почти совсем белым. Как долго они ехали, Колотай точно не знал, но по тому, как он замерзал, ему казалось, что они едут часа три, а может, и дольше. Значит, отмахали километров тридцать или даже больше, а лес все не кончается, только становится то выше, стройнее, величавее, то реже, ниже, кривее, со множеством засохших и поваленных деревьев — это, судя по всему, было заболоченное место, на котором дерево нормально расти не может, ведь корень его постоянно в холодной воде, а дерево, как ни странно, не растет и засыхает именно от нехватки этой самой воды, потому что корни при холоде закрывают свои поры и не пускают в ствол такую необходимую влагу. Так когда–то рассказывал ему, Колотаю, еще мальчику, местный лесник.

Странные люди финны, — думал между тем Колотай. Вот столько времени они едут, сидят рядом, а ни слова не произнес человек, не спросил ни о чем, не рассказал ничего, будто он здесь один. Что за человек? И наверняка же его интересует, кого он везет, откуда он, как попал в плен. А вот же молчит: как воды в рот набрал. Ну и он, Колотай, не хочет показаться слишком любопытным, докажет ему, что и белорусы умеют держать язык за зубами, тем более — на финском морозе. Правда, что Колотай белорус, Хапайнен может и не знать, он может даже не знать, что есть где–то такая Беларусь. Для него пленный — это бывший русский, советский солдат, который пришел, чтобы завоевать их, сделать своими слугами. Но еще неизвестно, будет ли так, а пока пусть они, советские солдаты, послужат им, финнам, пусть оставят при себе свою спесь, свои завоевательские замашки…