Утром мы складывали редиску в старые бабкины платки или в попоны (каждому доставалось по двадцать, двадцать пять пучков), закалывали для верности булавкой и, перекинув через плечо, туго-претуго завязывали на груди узлом. В руки мы брали одну на двоих кошелку с молоком, сметаною и творогом.

Мать, провожая нас за калитку, всегда в напутствие говорила:

— Вы там особенно не тянитесь, почем будут давать, по том и продавайте.

Бабка Марья, если она к этому времени уже поднималась, говорила как будто то же самое, но только по-другому:

— Почем люди, по том и вы.

— Ладно, — обещали мы и отправлялись в дорогу.

Идти вначале было не так уж и тяжело. Платки удобно держались на плечах, вода еще не успела проступить сквозь них, кошелка с каждым нашим шагом мерно и весело поскрипывала. Нас пока занимала одна-единственная забота — как бы поскорее отогнать от себя сон, который наваливался тяжелее любой поклажи. Казалось, присядь где-нибудь на бугорок, и в одну секунду уснешь, забыв обо всем на свете. Нам даже не верилось, что всего полчаса тому назад разбуженные матерью, мы дружно вскакивали с постелей, бежали во двор увязывать платки и попоны, боясь, что Ваня Смолячок нас сегодня опять опередит.

По улице, пока мать следила за нами, стоя возле калитки, мы строго выполняли все ее наказы: несли кошелку вдвоем, не торопились, не старались обогнать женщин, которые, только что подоив коров, шли в молочарню с бидонами и кувшинами. Но вот мы поворачивали за Марфин сарай на Широкую дорогу и на несколько минут останавливались. Первым делом мы снимали ботинки и туфли, осторожно прилаживали их в кошелке рядом с трехлитровой бутылкой молока. Мать, беспокоясь, что мы простудимся на утренней холодной росе, никогда нас босиком на базар не отпускала. Но ведь, во-первых, босиком идти гораздо легче и сподручней, а во-вторых, холодная, настывшая за ночь тропинка, студеная роса, помогают нам бороться со сном, заставляют шагать побыстрее, попроворнее.

Потом мы договаривались, что кошелку будем нести по очереди. Так удобнее и здесь, на Широкой дороге, которая только называется Широкой, а на самом деле всего двухметровая, донельзя разъезженная подводами, и на Галерке, и на Гребле, и на Горе, где нам приходится идти по узенькой пешеходной тропинке, все время прижимающейся к плетням и заборам.

Первой всегда на правах старшей берется нести кошелку до колхозного двора Тася. Я шагаю налегке. Правда, вода, которую утром сколько ни стряхивай, а она все равно остается на редисочной ботве, начинает просачиваться сквозь платок и капля за каплей стекает по плечам и спине. Но от этого никуда не денешься, к этому надо просто привыкнуть. И я вскоре привыкаю. Вода уже не кажется такой холодной, леденящей тело, от нее даже становится чуть-чуть приятно, потому что к колхозному двору мы успеваем разойтись как следует, и теперь вода остужает нас, разгоряченных и потных.

На колхозном дворе возле кладбища я забираю кошелку себе. Мне предстоит ее нести до самой Галерки, до того места, где друг против друга стоят хаты бабкиных сестер: Федосьи и Акулины. Кошелочные лозовые ручки больно врезаются в ладонь, которой явно не достает, чтоб обхватить их как следует. Они то и дело норовят выскользнуть из нее, сползают на самые кончики пальцев. Я время от времени поддергиваю кошелку вверх, отчего бутылки и банки опасно, предупреждающе позвякивают. Кошелка тянет меня к земле, и я, чтоб удержать равновесие, склоняю голову и плечи в противоположную сторону. Но в ту же минуту туда сползает и платок с редиской. Мне волей-неволей приходится выпрямляться, поддерживать свободной рукой платок. Кошелка чиркает днищем по земле, и бутылки в ней опять предупреждающе позвякивают. Тася, которая уже успевает немного отдышаться, предлагает мне:

— Давай помогу.

— Не-е, — решительно отказываюсь я: уговор есть уговор, и до Федосьиного дома кошелку я донесу во что бы то ни стало. Это она только вначале, с непривычки кажется тяжелой, а потом незаметно втянешься и уже ничего, только почаще меняй руку.

Тася начинает рассказывать какую-нибудь интересную, недавно прочитанную книжку. Мы с ней еще в прошлом году, когда только приучались ходить на базар, заметили, что за рассказом, за разговором идти гораздо легче и веселей. Рассказывает Тася просто здорово, особенно если книжка про войну. Минутами я даже не чувствую тяжести ни на, плечах, ни в руках и лишь обижаюсь на кошелку, которая своим скрипом мешает мне слушать…

Где-нибудь на выходе из села мы догоняем Марусю и Раю Коропец. У них за плечами здоровенные попоны со щавелем, которые тоже уже изрядно промокли. Торговать щавелем дело еще более трудное и невыгодное, чем редиской. Во-первых, он даже с самой ранней весны стоит очень дешево, а во-вторых, щавель ведь на огороде не растет. Маруся и Рая собирают его целый день на лугу за речкой. Мы тоже с матерью часто ходим по щавель. Но мы собираем его не на продажу, а для себя, на борщ. Для нас это веселая, неутомительная забава, а попробуй нарвать щавеля такую вот здоровенную попону — и ноги исколешь в кровь по кустам, и комары тебя искусают донельзя, и спина к вечеру разболится так, что хоть плачь. Но Рая и Маруся девчата терпеливые, выносливые. Вот распродадут они щавель, вернутся домой и, отдохнув самую малость, опять пойдут на луг, куда их перевезет на лодке, отправляясь на рыбалку, Толик. И так изо дня в день, все лето…

Вчетвером, казалось бы, идти легче. Разговаривая, не так следишь за дорогой, за платком, который теперь уже совсем обвис, больно давит на плечо и шею, отчего левая рука немеет, становится как будто неживой. Но мне от попутчиков еще тяжелее. Ведь перед девчонками надо храбриться, надо идти, не поправляя платок, чтоб они не подумали, что я какой-нибудь слабак, что едва-едва поспеваю за ними. Особенно меня смущает Маруся, моя одноклассница, девчонка бойкая и развеселая. Она идет, хоть и не очень быстро, но напористо. Такая, если заметит, что ты отстаешь, что давно плетешься, считая про себя шаги, не даст после прохода ни на улице, ни в школе.

Тася, кажется, догадывается о моих мучениях, забирает до срока кошелку, которую я на этот раз безропотно отдаю, и тихонько предлагает:

— Давай обгоним.

— Давай, — соглашаюсь я.

Шагнув на тропинку под вербы, мы прибавляем шагу и вскоре действительно обгоняем Марусю и Раю. Тем более что у нас неожиданно появляется цель: далеко впереди возле мосточка мы замечаем Галю Комиссаренко. С маленькой плетеной кошелкой она едва ли не вприпрыжку вышагивает по тропинке. В кошелке у Гали рыба — это мы знаем точно. Ее отец Кузьма Хомич часто еще до череды успевает съездить на речку и несколько раз закинуть сеть. Пойманную рыбу он либо продает соседям (например, нам), либо отправляет с нею на базар Галю. Для Гали такое поручение не в тягость. Товар у нее ходкий, с ним долго стоять на базаре не будешь. А иногда Галя до базара и вообще не доходит. Рыбу у нее покупают еще «на дороге» возле крайних городских хат. Нас с Тасей тоже часто при входе в город останавливают женщины: кто спрашивает молоко и сметану, а кто интересуется редиской. Молоко, сметану и творог мы продаем «на дороге» с охотой. Много времени на это не уходит. Женщины по-быстрому, почти не торгуясь (цена на молоко стоит всегда одна и та же: утреннее — два пятьдесят, вечернее — два рубля литр), переливают молоко в свои кувшины и бидоны, и мы отправляемся в дорогу дальше. А вот с редиской одно мученье. Развяжешь платок, расстелешь его на земле, женщина помнет, покрутит в руках один пучок, другой — и ничего не купит, не понравится ей чем-нибудь твоя редиска. Приходится зашпиливать платок на булавку заново, завязывать его через плечо, а он теперь мало того что мокрый, так еще и весь в песке. Времени же упущено много, минут пятнадцать. Попутчики, с которыми ты шел, далеким-далеко впереди. Поэтому мы стараемся редискою «на дороге» не торговать, несем ее до самого базара. В будние дни до Малого, расположенного сразу за железнодорожным мостом, а в базарные, четверг и воскресенье, до Большого, который находится неподалеку от домика, где родился и вырос Николай Щорс.