Шаг за шагом приближаюсь к прилавку и я. И вот уже продавщица взвешивает положенные мне два килограмма хлеба. Широким, похожим на секач ножом она режет довески, быстро, но бережно кладет их сверху буханки, зорко следит за двумя красными «уточками» на весах, чтоб они встали носик к носику. А у меня сейчас другие заботы, я думаю сейчас лишь о том, как мне выбраться из толчеи, не обронив ни одного довеска. Обеими руками я прижимаю буханку к груди, придерживаю довески подбородком и начинаю отходить от прилавка. Очередь тут же смыкается, будто «выстреливает» меня из своих рядов. На середине зала, где чуть-чуть попросторней, я разворачиваюсь к двери лицом и, сторонясь нечаянных толчков, спешу на выход. На меня с завистью смотрят мальчишки, которые еще стоят в очереди, старухи расспрашивают, много ли осталось хлеба. На ступеньках уже обязательно стоит кто-нибудь из нищих. Я отдаю ему один из довесков, мягкий, ноздреватый, часто еще теплый, не успевший до конца остынуть. Остальные довески я вместе с буханкой заворачиваю в платок и несу на базар к Тасе. Можно, конечно, но дороге съесть кусочек или даже два, но так будет нечестно. Мы съедим их вместе с Тасей, сидя на лавочке в городском сквере, после того как распродадим всю редиску и молоко.

На базаре народу заметно прибавилось. Сейчас начинаются самые бойкие часы. Я занимаю место возле прилавка, а Тася бежит в магазин, чтоб взять еще буханку хлеба. Семья у нас все-таки из четырех человек, и если мы завтра на базар не пойдем, то одной буханки нам, конечно, на два дня не хватит.

Тася уже кое-что продала: несколько пучков редиски, литр молока, баночку сметаны. Но основная торговля еще впереди. Ревниво поглядывая на Рубанок, я начинаю зазывать покупателей. Они подходят, хотя и редко: редиски на базаре полным-полно, молока тоже. Сейчас ведь самое удойное время. Коровы во всех пригородных селах: и у нас в Займище, и в Гвоздиковке, и в Носовке пасутся на заливных лугах, где травы вдоволь.

Городок наш небольшой, и многих покупателей я хорошо знаю. Вот медленно идет между рядами старый сухощавый мельник, весь пропахший мукою и рожью. В прошлом году, когда мы с матерью мололи у него свое жито, он здорово подшутил надо мной. Я стоял возле мельничного рукава и наблюдал, как теплая и даже чуть-чуть липкая мука сыплется в зацепленный за гвоздик мешок. Мельник подошел ко мне, набрал горсть муки, помял ее пальцами, как бы проверяя помол, а потом вдруг попросил:

— Понюхай, не прелая?

Я доверчиво склонился над его ладонью, втянул в себя горячий мучной запах, и тут мельник легонько ткнул меня в муку носом. У меня перехватило дыхание, я закашлялся, зачихал, на глазах сами собой навернулись слезы. Мужчины и женщины, которые сидели на мешках, дружно засмеялись, глядя, как я отряхиваюсь от муки. Засмеялся и мельник. Шутка эта считается необидной. Ее проделывают с каждым, кто впервые попадает на мельницу. Но я обиделся. И не столько на мельника, сколько на самого себя. Мне ведь об этой шутке рассказывала и мать, и дед Игнат, да и на мельнице я был не первый раз — а вот все-таки попался…

Купив у Рубанок два пучка редиски, мельник прошел мимо и даже не глянул в мою сторону. Конечно, он меня не помнит. Мало ли каких мальчишек не бывает на мельнице и мало ли с кем он не проделывает свою излюбленную мучную шутку!

Вслед за мельником появляется под ручку со своей женой Саррой Зяма, но не тот, который футболист, а тот, который собирает тряпки. Тяжело постанывая, он наклоняется над моим платком и начинает выбирать редиску. Нет никакой силы смотреть, как он это делает. Каждую редисину Зяма долго и мучительно давит пальцами, проверяя, не пустая ли, вертит в руках пучок и так, и этак и даже дует на ботву, словно на куриное перье. Наконец, о чем-то посоветовавшись с Саррой на непонятном нам еврейском языке, он достает деньги и бросает редиску в авоську, где уже копошится связанная по ногам курица.

Через минуту-другую после Зямы проходит по базару, ласково и приветливо всем улыбаясь, учитель математики Бидулин. Говорят, в войну у него погибла вся семья, а сам он чудом остался в живых — спасся от расстрела у нас в Займище. Теперь Бидулин живет один-одинешенек. На базар он ходит чаще всего за молоком. Покупает всего поллитра и никогда не торгуется.

Изредка возле нас останавливается бабкина сестра Дуня, которая живет в городе, на самой его окраине. Она совсем еще не старая, всего пятидесятилетняя, и мы зовем ее тетей, хотя полагалось бы звать бабкой. Тетя Дуня расспрашивает нас о здоровье бабки Марьи, о материной работе, передает приветы от своего мужа, старого, всегда заросшего седою щетиною деда Хоменко. У нас тетя Дуня ничего никогда не покупает. Вокруг дома у нее громадный сад, где, кроме яблонь и груш, растет и редиска, и лук, и морковка. Корову тетя Дуня тоже держит, так что молока у нее вдоволь своего.

Но разговоры разговорами, а дело — делом. Оставив редиску под присмотром кого-нибудь из соседей, я бегу на другой конец базара выполнять бабкино поручение — купить дрожжей и лаврового листа. Ими торгует высокий, чуть-чуть обрюзгший мужчина без рук. Вернее, руки у него есть, но кисти на них то ли обморожены, то ли обгоревшие. Смотреть на этого мужчину немного страшно, и я стараюсь, если нет надобности, обходить его стороной. Но сегодня никуда не денешься — бабкин наказ выполнять надо, а дрожжами и лавровым листом на базаре больше никто не торгует. Товар этот очень редкий, ни в одном магазине его не купишь. Безрукий достает его где-то в Гомеле или даже в самом Минске, а потом продает у нас на базаре втридорога. Но никто его за это особенно не осуждает. Пусть даже втридорога, но дрожжи у него все-таки можно купить. Это во-первых, а во-вторых, все понимают, что другим способом с такими руками, как у этого мужчины, на хлеб не очень-то заработаешь.

Осторожно, стараясь не поднимать глаз, я подхожу к нему и прошу отрезать ломтик дрожжей. Обычно он справляется с этим сам. На гвоздике у него зацеплена толстая, суровая нитка. Он подсовывает под нее пачку дрожжей и, присев на корточки, тянет на себя зубами. Но сегодня он поручает отрезать дрожжи мне.

Немного робея, я беру в руки нитку, кладу ее на развернутую пачку дрожжей, стараясь угодить точно посередине, и спрашиваю:

— Вот здесь?

— Здесь, — отвечает мужчина и командует. — Режь!

Я отрезаю, а он смотрит на мои руки. Смотрит и молчит. Вообще он человек молчаливый. Разговаривает лишь после того, как хорошо выпьет. А пьет он часто. Я не раз видел его за столиком в станционном буфете. Зажав в культях полный стакан водки, он медленно, безотрывно выпивает его, потом склоняется над столом и откусывает кусок хлеба. Пьяный, он бывает очень буйным и опасным. С ним не могут справиться даже несколько взрослых мужчин.

Завернув дрожжи и лавровый лист в клочок газеты, я бегу на свое место, прячу покупку в кошелку и, радуясь, что бабкино поручение выполнено, громко и звонко кричу на весь базар:

— Берите редиску! Берите редиску!

Но ее не очень-то берут — на базаре от редиски красным-красно.

С буханкой хлеба в платке возвращается из магазина Тася. Вдвоем торговать и легче, и веселей. Забыв о предостережениях бабки Марьи, мы сбавляем цену, начинаем продавать редиску по три пучка на рубль и часам к десяти вытряхиваем из платков на землю остатки подсохшей порыжевшей ботвы.

Теперь можно и домой: товар распродан, две буханки хлеба, аккуратно завернутые в чистый платок, лежат в кошелке, деньги посчитаны. Но сколько соблазнов таится для нас и на базаре, и в городских магазинах!

Как ни старайся, но ни за что не пройдешь на базаре мимо опрятной ласковой старушки, торгующей медовыми пряниками. На прилавке перед ней разложены и «лошадки», и «рыбки», и «барышни». Все они темно-коричневые, чуть-чуть приторно пахнущие медом, все искусно разукрашены кремом трех цветов: белым, розовым и голубым. Старушка по этой части большая выдумщица. На «рыбках» она делает чешую, «лошадкам» подрисовывает гриву и копытца, а у «барышень» разукрашивает кофты и передники настоящими цветами. Тут уж хочешь не хочешь, а доставай деньги… Есть у старушки и особые, «лечебные» пряники. Они лежат всегда чуть в стороне и видны еще издалека. Сверху эти пряники густо посыпаны продолговатыми горькими на вкус семенами. Когда мы были совсем маленькими, бабка Марья часто нам их покупала. Говорят, от них у детей перестают болеть животы. Ели мы эти пряники не очень охотно, старались незаметно повыковыривать семена. Но бабка следила за нами зорко и, случалось, грозилась: