Не часто мне сейчас приходится бывать весною в родном селе. Но если случается, что во время ледохода окажусь я на берегу Снови и увижу высоко в небе парящего аиста, то опять смутная тревога и беспокойство охватывают меня, и опять я не могу понять, откуда они и почему? Одно только мне ясно, что с годами эти тревога и беспокойство овладевают мною все сильное и сильнее…

А тогда, в детстве, они проходили быстро, в один день. С наступлением весны на нас наваливалось множество всяких забот и дома, и в школе.

Мы с матерью первым делом отбивали окна и откапывали завалинку. В доме сразу становилось по-праздничному светло и чисто. В открытую форточку доносился запах потревоженной земли, березового и кленового сока, который собирали в это время все в округе. Потом мы с Тасей отправлялись выламывать старый малинник. Он растет у нас возле плетня, отделяющего наше подворье от подворья Шуры Крумкача, и занимает едва ли не половину участка, где бабка Марья садит раннюю картошку-скороспелку. Каждую осень бабка грозится часть малинника извести, но по весне об этих своих угрозах неизменно забывает. Да и как его изведешь, когда молодые побеги малины появляются в самых неожиданных местах: то возле недавно посаженных матерью яблонь, то возле ворот, то даже возле погреба, до которого от малинника добрых тридцать метров.

Выламывать малинник лучше всего весною, когда даже на глаз видно, какой прутик уже высох, отжил свое, а какой еще порадует нас летом тяжелыми, тающими во рту от одного дыхания ягодами. За зиму кожура на сухих прутиках побелела, облупилась и теперь трепещет на ветру, словно прозрачная легкокрылая паутинка. Притронешься к ней, и она, оторвавшись от ствола, летит высоко в небо, выше забора и даже выше вербы, которая растет в палисаднике у Шуры Крумкача.

Начинаем выламывать малинник мы всегда от калитки и медленно движемся к огороду. Время от времени мы с тревогой и даже с какой-то опаской посматриваем на окошко в доме Шуры Крумкача, которое выходит во двор. Сквозь это окошко был убит Шурин дядя, наш первый послевоенный председатель сельсовета Николай Елисеевич Ефименко. Его похоронили не на кладбище, а на цвинторе возле церкви, через дорогу от сельсовета. На могиле Николаю Елисеевичу поставили крест, но крест особый, с красной жестяной звездочкой наверху. Бабка Прося всегда поминает своего старшего сына через неделю после радоницы и обязательно зовет на эти поминки нас, ребятишек. Мы помогаем бабке Просе убирать могилу Николая Елисеевича, а потом сидим на расстеленной возле ограды чистой скатерти и с каким-то недетским молчанием пьем из снарядной кружки настоянное на меду колыво.

Но вот окошко уже скрывается за ветвями старой раскидистой вишни, на которой через неделю-другую проклюнутся первые цветочки. Мы заводим с Тасей свои бесконечные разговоры о лете, о том, что учебный год уже заканчивается и что Тасе предстоят экзамены за четвертый класс, а мне, счастливчику, всего лишь контрольные работы. Сухие малиновые прутики ломаются возле самого корешка с легким, похожим на негромкий выстрел треском. Нас это забавляет, мы поднимаем во дворе такой треск и такой крик, что бабка Марья несколько раз выглядывает из дома посмотреть, но случилось ли чего с нами. Но что может с нами случиться, когда рядом дом, бабка Марья, когда на огороде откапывает яму с картошкой мать, а через плетень с нами весело переговаривается Шура Крумкач. Работа наша потихоньку движется к концу, и вот мы уже оказываемся в самом углу двора, где малинник особенно густой. Место это потаенное, не раз нами основательно обследованное. Здесь, по рассказам бабки и матери, отец в самый канун прихода немцев закопал ночью в специально сколоченном ящике многие свои книги и документы, в том числе и партийный билет. Не раз и не два пытались мы искать здесь этот клад, но так и не нашли. То ли мать с бабкой точно не запомнили места, то ли отец неправильно указал его даже им…

Солнце с каждым днем пригревает все сильней и сильней, работы с каждым днем прибавляется все больше и больше. Надо готовиться к пахоте, вывозить на огород навоз, перебирать картошку, надо впрок к пасхальным дням, когда бабка целых две недели не даст ничего делать, нарубить дров, потом еще ежедневно надо резать на самодельной сечкарне солому, потому что сена для коровы в сарае осталось самую малость, и нам без сечки до первого выгона не дотянуть. Да мало ли еще какие дела появляются в доме с приходом весны!

Но все эти дела, все эти заботы нам не в тягость, мы привычны к ним с самых малых лет. Кроме нас помогать матери некому, и мы стараемся изо всех сил. День за днем; и вот уже ветреный, пыльный апрель проходит. На сельсовете, на школе и на клубе развешивают праздничные знамена — село готовится к Первомаю.

Готовимся к нему и мы с Тасей. Мать отпускает нас на Первое мая в Щорс посмотреть на демонстрацию и на гуляние, которое чаще всего бывает в лесу, за городом. Заранее, еще с зимы, собираем мы для этого похода деньги. Мать иногда дает нам мелочь на пряники или на ситро, которое хоть и редко, но все же завозят к нам в магазин, а мы ее не тратим, мы складываем ее в копилку — темно-красного глиняного кота с прорезью на шее. Этих котов продает на базаре единственный во всем городе китаец Шура.

Вскрываем мы копилку в канун Первого мая, делим наше сокровище пополам и с нетерпением ждем завтрашнего дня.

А он загорается необыкновенно солнечным и чистым. В воздухе пахнет начинающею цвести черемухой, первыми только что распустившимися листочками черной смородины и малины. Скворцы и ласточки носятся под самыми окнами, весело щебечут, словно у них тоже праздник, Первомай.

Мы на ногах едва ли не с шести часов — собираемся в дорогу. Я надеваю новый, специально купленный к Первомаю хлопчатобумажный костюм, голубую, чуть тесноватую кепку — восьмиклинку — и готов идти, хоть сейчас. А Тася собирается долго и основательно. Она несколько раз гладит угольным утюгом ленты, потом, наверное, целый час заплетает перед зеркалом свои длинные вьющиеся волосы, сердится, если банты получаются у нее не такими, как хочется. Много мучений у Таси обычно и с обувью: то ей жмут еще как следует не разношенные туфли, то никак не завязываются короткие шнурки, то вдруг окажется, что и доме нет нужного крема, а в нечищенных туфлях Тася в город ни за что не пойдет.

Но вот наконец готова и Тася. Мать выдает нам вдобавок к нашим накоплениям еще по пять рублей и, в последний раз наказав в городе не разлучаться, выводит на улицу. А там уже собрались все наши: Оля и Коля Павленко, Вани Смолячок, Галя Комиссаренко, Шура Крумкач. Возле клуба к нам присоединяются еще Петя Ушатый и Феня Ефименко, и мы идем через все село уже настоящей демонстрацией.

Ничто не может сравниться с этими походами, шумными, праздничными! Перебивая друг друга, мы загадываем, какой будет демонстрация, у кого будут лучшие транспаранты: у деповской колонны или у рабочих с мебельной фабрики «Тартак»; чем будут торговать в многочисленных ларьках, состоится ли вечером на выгоне за городом футбольная встреча с городнянскими летчиками? У девчонок есть еще и свои особые заботы. На Первое мая они обязательно фотографируются в районной фотографии у того самого однорукого фотографа, который часто приезжает к нам в село. Девчонки без устали обсуждают, как на этот раз лучше сфотографироваться — стоя или сидя, как держать руки, как улыбаться, как «не моргнуть» в самый последний момент, сколько заказать фотографий.

По дороге мы часто обгоняем взрослых ребят и девчонок, которые тоже идут на демонстрацию, иногда попарно, а иногда такими же веселыми сборищами, как наше. Хромовые сапоги у ребят начищены до солнечного блеска, брюки приспущены внизу над голенищами, пиджаки лихо накинуты на плечи. Девчата разнаряжены в праздничные выходные платья с высокими по городской моде плечиками. У каждой на запястье туго повязан носовой платочек, где хранятся деньги.

Мы все завидуем этим ребятам и девчонкам, их взрослости, самостоятельности и никак не дождемся, когда же наконец вырастем, когда нам дозволено будет завести хромовые сапоги и ходить с девчонками на демонстрацию, взявшись за руки.